Владимир Леви - Одинокий друг одиноких

Дед Аркадий Клячко, мамин папа, тоже высокий, могутный, с тяжелым шагом командора, с громовым басом, в 56 лет пошел на Великую Отечественную добровольцем, артиллеристом прослужил в званиях от рядового до майора, вернулся с контузиями и ранами, овдовевший.

Этого дедушку я хорошо помню, успел полюбить. Он научил меня играть в шахматы. Со мной и по сей день его трубка, я ее тоже курил, сейчас только нюхаю иногда…

Как и другой дед, был суров, добр и очень внутренне одинок… Об этом одиночестве, о жизни и характере деда Аркадия расскажу отдельно — повесть особая, связанная с историей всей страны…

Получив опыт работы со множеством одиночеств, в том числе собственным, могу теперь, наконец, выразить то, что в детстве лишь ощущал мучительно, бессловесно…

Каждый из нас, за редкими исключениями светлых личностей, вроде Бабушки Солнышки, впадает в одну и ту же ошибку: чувствует себя более одиноким, чем окружающие.

Иллюзия детской эгоистической слепоты.

Ждем от других сочувствия и понимания и, обманываясь в своих ожиданиях, отчаиваемся, глохнем-слепнем, ожесточаемся.

Разобщенность и равнодушие, непонимание и жестокость — встречный ветер бытия, и его можно использовать для движения вперед, если правильно поставить парус души.

Каждый, кто как одинокий звереныш-детеныш, больше озабочен получением, чем отдачей, оказывается за это наказанным.

Одиночество и есть это наказание.

Я не был от рождения замкнутым и недоверчивым — наоборот, сама открытость, само стремление к другим, и занудой не числюсь.

Одиночество при всем том цвело пышным цветом. Проистекало, как теперь понимию, (по-раньше бы!) из притязаний на невозможное, из неблагодарности сущему, пусть и малому.

С любящими родителями чувствовал себя невыносимо одиноко лишь потому что они не понимали меня, не умели проникнуть в мой внутренний мир. Особо сложный одаренный ребенок — не просекли, академиев не кончали, психологиев не изучали.

Но ведь и я, шибкий вундер, не понимал их одиночеств, не знал о них очень многого.

А о себе не мог внятно — для них — рассказать, не умел открыться, психологиев наизучал слишком много… и слишком поздно.

Обычнейшая почти в каждой семье история.

Теперь, когда любимых моих нет со мною, с горечью понимаю, каким был жестоким эгоистом по отношению к ним; как они любили меня, любили, хоть и не понимали, но ведь любили же, несмотря на все мои мелкие и крупные мерзости….

Если бы только я старался понимать их, а не требовал понимания; если бы так детски не переоценивал и не был так на себе задвинут…

Да, слишком долго я был со своими родителями всего-навсего их ребенком. Ждал понимания, как от богов, а всего-то нужно было иногда подойти и без слов обнять папу, обнять и поцеловать, как маленького, а к маме в колени броситься, как малышом когда-то… и все.

Это еще не я, но уже… Смотри, вот два молодых одиночества, они прильнули друг к другу, им хорошо небесно и хорошо телесно, это называют любовью, другого имени для этого нет.

Мое одиночество уже ими запроектировано, но они об этом не знают…

Зачатие еще не меня, но судьбы моей произошло в Книжном Княжестве — великой Румянцевской библиотеке Москвы, которую в советские времена перевенчали в Ленинскую, в просторечии Ленинку. Там мой папа Лев впервые увидел мою маму Лену.

По 25 лет им было, оба студенты-дипломники. В те дни Лев Леви, как Ромео, жестоко болел неразделенной любовью к некоей особе. Неотлучный друг Коля Мельников первым заметил красивую девушку, склонившуюся над книгой за соседним столом. «Посмотри, какая сидит. Познакомился бы…»

Лева взглянул и сразу излечился от прежней любви, заболел новой. Знакомиться постеснялся, и пришлось Николаю Александровичу (он жив и в миг написания этих строк, дай Бог долгих лет и доброго здравия) взять на себя роль посредника. Сказал бы папе в тот миг кто-нибудь, что книги его сына от этой вот девушки, Лены Клячко, в этой самой библиотеке будет спрашивать не одно поколение…