Владимир Леви - Одинокий друг одиноких

Как сказано. Какая вечная точность.

Искра, на лету гаснущая Росинка, на ветру высыхающая… Вот что я и есть такое в этой необъятности, и не больше, если не врать себе.

Без меня можно. Вселенная Одиночества моего отсутствия не заметит. Космос Разобщенных не шелохнется, ну самую чуточку вздрогнет в какой-то точке — и все, и продолжит рев…

Без меня жизнь будет не совсем той, что со мной, но почти никто этого не узнает, ибо я ускользающе мал в этой Одинокой Вселенной, и осиротевшие с уходом моим, помучавшись недолго, исчезнут во тьме вслед за мною.

Вот поэтому-то я так упорствую в позывных, вот зачем пишу: чтобы одолеть малость, мгновенность свою и твою, мой Друг; чтобы собрать нас, чтобы слиться, продлиться и возрасти…

Страницы эти растут, как трава, идут, как дожди, появляются то в толпе, то за столом, то в поезде, то в постели…

Рождаются, расползаются, как котята, распрыгиваются, жмутся друг к дружке..

Долго пытался совместить тебя, внутреннего моего Друга (только с таким существом, все равно пола какого и возраста, умею в себе разговаривать и мыслить пытаюсь лишь ради этой немыслимой встречи…), с читателем (рыночная химера, многоголовый фантом).

Не получалось. Послал читателя на все буквы — и возымел внерыночный успех: внутренний Друг — к нему и обращаюсь вот так, на «ты» — да, Ты открываешь мне свое живое лицо, являешься извне во множестве обликов, пишешь разными словами, на разных языках, разными почерками…

Зная мое дело, кто-то понадеется найти и здесь прописи, рецептуру жизни, советы, поддержку, помощь.

Если понимать помощь не узко, не убого — найдет, и много. (Уже!..) Энергия, текущая по проводам, не ведает, в каком доме ей зажигать свет, а в каком кормить холодильник.

Спасательный круг тиражом в эн экземпляров, брошенный в море тонущих, спасет, конечно, не всех, но найдет своего спасаемого, и не одного — убедился.

В пути опыт каждого путника драгоценен.

Как иной раз воскресительно, когда кто-то оставляет тебе карту своих блужданий или хотя бы нечаянные следы, которые можно попытаться прочесть…

Страницы, меняющие настроение, меняют и жизнь. Кто-то спасется строчкой стиха, бывало так и со мной — и Пушкин не раз спасал, и Рильке, и Мандельштам, и Блок, и Цветаева, и Пастернак, и Волошин, и Окуджава, и Бродский, и еще многие-многие, да и я сам себя же подчас откроешь нечаянно вдруг — на тебе, будто кто-то нарочно подсунул: вот, понимал все и чувствовал в приобщенном состоянии души — вспомни, вернись к Себе!..

Вполне ясно в такие мгновения, что помощь от книги или письма — передача не только информации, но и живого дыхания, передача души — приобщение к жизни .

Речь письменная — общение, к которому прибавляется возможность бессмертия.

Тот неизвестный гений, который некогда начертал первые письменные знаки на песке, а потом на кости, на камне, на бересте, на пергаменте — догадывался ли, что начинает великий путь человечества в вечную и живую Вселенскую Библиотеку, где может встретиться и поговорить каждый с каждым?..

Естественный поток жизни в письме впервые перешел в закрепленный вид, объявивший войну Времени, — в воспроизводимую память, противопоставившую себя одиночеству.

Когда тебе подают знак — это еще не выход из твоего одиночества, но уже начало возможного выхода. Знак, первый знак был и началом жизни. Знак, средство действия живых существ друг на друга, стал и средством развития, преображения жизни — ибо этот театр, который есть жизнь, при каждом воспроизведении знака опять оживает, и всякий раз по-другому…

Когда мне признавались, что общаются с моими книгами подподушечным способом — не читая, а лишь помещая на сон грядущий под голову, например, «Искусство быть собой» — я иронически улыбался, но внутренне ликовал — меня ведь тоже исцеляет и держит на плаву малый кружок моих книжных человекобогов.

Прикасаюсь к ним редко, как к талисманам, но их присутствие в близлежащем пространстве выстраивает ось моего самочувствия, освежает глаза, чистит воздух.

Голодная душа питается и через кожу.

…Одно из первых авторских потрясений.

На улице возле метро увидал свою книгу — она свистнула мне скверненькой, дико родной обложкой — фюи-ить! — это я! — и после краткого столбняка оказалась находящейся в руках незнакомого рослого молодого мужчины, лицо которого я тут же навек запомнил.

Кого-то, наверное, дожидается. Стоит и читает. Боже мой, он читает меня — вдруг дошло, сердце ухнуло… Он меня читает, и я это вижу.