Александр Моховиков - Суицидология - Прошлое и настоящее - Проблема самоубийства в трудах философов, социологов, психотерапевтов и в художественных текстах

В другой конструкции, например, самоубийство становится возможным, если в повседневной жизни нельзя вынести груз обычных обязанностей, постоянно осознавая внутреннее признание, которое не считает этот груз ни чем-то пустячным, ни чем-то существенным, но постоянно преобразует повседневные заботы. Тогда этому наличному бытию противопоставляется идея более истинной жизни и возникают трения, не ведущие к каким-либо плодотворным результатам. Вместо того, чтобы расти в историчности непрерывного действия, самосознание только всегда уничтожает себя. Человек чувствует себя лишним; ибо он только мешает другим.

Он бессмысленно страдает. Возможно его охватывает страстный порыв, с высоты которого он отбрасывает эту жизнь, видя, как его охватывает прежняя тоска. Он хочет отказаться от жизни не тогда, когда он находится в жалком состоянии, а когда торжествует. Жизнь изначально должна быть богатой либо ее вообще не должно быть. В состоянии счастья, в веселом настроении, которое было подготовлено в течение многих дней, он уходит из этого мира без единого слова, в крайнем случае говоря только об удивительном покое, охватившем его, инсценируя несчастный случай. Это было бы самоубийство в состоянии ясного опьянения, осознанности, которая едина с собой и своей трансценденцией небытия (Transzendenz des Nichts), но в этом мире прерывает всякую коммуникацию, когда никто не оставляет никаких признаков. Согласие разрушить все исходя из утверждения жизни было бы здесь подобно весне, когда происходит большая часть самоубийств, а также природе, которая постоянно созидает и разрушает. То, что самоубийца, как нам представляется, доказывает, но чего уже не происходит в состоянии необусловленности, это кажется проявлением изначального неверия, которое выражается либо в том, что он не осознает своего собственного Я в абсолютном сознании, либо в том, что он, находясь в пограничных ситуациях, объявляет ничтожным всякое наличное бытие, либо в том, что отрицание наличного бытия он переживает как свою единственную свободу, либо в том, что он в состоянии торжества жизни воспринимает смерть как истину жизни. Нельзя опровергнуть то, что самоубийца, например, думает и осуществляет на основе неопровержимых фактов. Следовать таким мыслям означало бы превращать самоубийство в конец, который можно очень легко понять, тем более что обращение к жизни в момент готовности, возникающей вследствие осознания субстанции как таковое не является логически строгим следствием, а в качестве самой мысли является только выражением возможной веры. Вопрос «Почему совершается самоубийство?» возвращает нас к вопросу

3. «Почему мы остаемся жить?»

Прежде всего потому, что мы руководствуемся жаждой жизни, не задавая себе никаких вопросов. Даже если мы задались вопросом, если всякая трансценденция исчезает от нас и все становится объективно бессмысленным, мы все же продолжаем дальше жить изо дня в день в тупой неясности благодаря нашей жизненной силе (Vitalitat), возможно, презирая при этом самих себя. Поскольку мы в течение долгих периодов жизни ведем такое основанное на жизненной силе эмпирическое существование, мы питаем уважение к самоубийце, который, опираясь на свободу, сопротивляется абсолютности основанного на жизненной силе наличного бытия. Правда, мы, руководствуясь жизненной силой, испытываем страх перед самоубийцей. Мы говорим, например, что опасно следовать подобным душевным порывам и мыслям, что нужно придерживаться того, что считается нормальным и здравым. Но такой ход является сокрытием, если таким образом мы препятствуем тому, чтобы поставить под сомнение нашу слепую жизненную силу. Мы хотели бы избежать пограничных ситуаций, но не можем успокоится, потому что жизнь отдана в распоряжение жизненной силе, которая однажды покинет нас.

Или мы живем, не только руководствуясь жизненной силой, но и подлинно существуя (existierend). Однако в силу самодостоверности наших свободных действий наличное бытие получает свой символический характер. В жизни удерживает нас не какой-то смысл, который мы сознательно рассматриваем в качестве конечной цели жизни в этом мире, а присутствие трансценденции в тех жизненных целях, которые нас наполняют. Эта жизненная воля представляет для нас концентрированное выражение того, что в настоящий момент является для нас действительным. Бесконечность возможного и абсолютные критерии общего плана привели бы к отрицанию наличного бытия, если бы они уничтожили сознание историчности. Если поэтому перед лицом самоубийства, осознавая серьезность ситуации и находясь в состоянии кризиса, мы воспринимаем жизнь, не только руководствуясь жизненной силой, но и подлинно существуя, то такой жизненный выбор является одновременно ограничением самим но себе. Поскольку такое ограничение означает исключение возможностей, то отрицание, вместо того чтобы распространиться на все наличное бытие, поглощается этим наличным бытием. Отказать себе в чем-то, согласиться с утратой возможностей, потерпеть крах, выдержать взгляд, проникающий во все уничтожающее наличное бытие, — все это заставляет наличное бытие измениться. Оно потеряло бы свою абсолютность, которой оно обладает ради жизненной силы. Если бы этот мир был всем, то с экзистенциальной точки зрения оставалось бы только самоубийство. Только символический характер наличного бытия позволяет нам, не обманываясь гармонией бытия, сказать, осознавая его относительность: «Какова бы ни была жизнь, она хороша». Собственно, это слово может быть истинным только во взгляде, обращенном назад, но его возможности достаточны для того, чтобы ухватиться за жизнь.