Екатерина Мурашова: Лечить или любить?

К десяти годам я уже отдавала себе отчет в своих достоинствах и недостатках и, конечно, не могла позориться со своими песнями и плясками на глазах у поголовно музыкальных цыган. Поэтому я отрицательно помотала головой.

— А чего ты умеешь? — спросила моя ровесница-цыганочка.

— Я лучше всех в классе стихи читаю, — подумав, сказала я. — Громко и с выражением. А в районе — второе место на конкурсе чтецов заняла.

— Вот и хорошо! — цыганята согласно закивали. — Давай стихи!

Я запрыгнула на перила беседки, уцепилась одной рукой за столбик, а другую патетически протянула к слушателям.

— «Гибель Чапаева»! — громко объявила я. — Трагическая поэма!

Это длинное, в целом безумное, произведение неизвестного мне автора я в детстве знала наизусть целиком, и оно было тогда моим любимым стихотворением.

С самого начала рефреном в поэме повторялись строчки:

— Урал, Урал-река!

Бурлива и широка!

Эти строчки я выкрикивала со всем доступным мне драматизмом — это означало, что все кончится плохо.

Цыгане были превосходными слушателями. В нужные по смыслу моменты они замирали, в другие — прищелкивали языками, ударяли себя по ляжкам или сокрушенно кивали головами.

— Казацкие кони храпят у ворот!

Тревожный рассвет над станицей встает… — шипела я, тараща глаза и оглядываясь, как будто бы искала на территории детского садика отряд белогвардейцев.

— Урал, Урал-река! — подхватывали вошедшие в ритм цыганята, хлопая в ладоши. — Бурлива и широка!

Когда Чапаев наконец утонул в Урал-реке, некоторое время все слушатели потрясенно молчали.

— Хорошие стихи, — наконец выразила общее мнение Таня и добавила что-то по-цыгански, обращаясь к тетке.

Я слезла с перил и вытерла со лба выступивший во время выступления пот.

— Давай руку, кудрявая! — сказала Зоя.

Сначала Зоя рассматривала мою ладонь, потом разложила карты на деревянном столе в центре беседки.

Чертовски обидно: до мелочей помня тогдашний наряд и даже серьги Зои, я практически ничего не помню из ее гадания. Кажется, там не было ничего необычного — потому и не запомнилось. В 1972 году цыганка Зоя нагадала мне вполне обыкновенную, в меру счастливую жизнь — каковая и сбылась в последующие тридцать пять лет. Кажется, Зоя говорила и про замужество, и про детей — мальчика и девочку. Это меня тогда не слишком интересовало. Кажется, говорила, что я побываю во многих землях и многих странах. Последнему я не поверила — тогда был «железный занавес» и выехать за пределы Советского Союза обыкновенному человеку было практически невозможно. Тем более — многие страны… Но ведь и это сбылось! Только один эпизод гадания помню наверняка. Раскинув карты в очередной раз, Зоя среди прочего сказала, что мне можно носить только дареные драгоценности и ни в коем случае нельзя покупать их самой. Я расстроилась. Нечасто глядясь в зеркало, я, тем не менее, видела свою внешнюю непривлекательность, хотя и не особенно еще расстраивалась по этому поводу. Единственным моим утешением было то, что из гадких утят иногда вырастают прекрасные лебеди. А если нет?

— Да кто ж мне подарит-то?! — с чувством воскликнула я.

Зоя улыбнулась.

— Не плачь, кудрявая. Тебе еще хорошо карта легла. Бывает, так ложится, что только ворованное носить можно…

Спустя два года, когда мне исполнилось 12 лет, весной, цыгане опять появились в нашем дворе. Но Тани среди них не было. Отозвав в сторону смутно знакомую цыганочку-ровесницу, я спросила у нее о своей подружке.

— Так лялька у нее! Дома она осталась! — ответила цыганочка.

— Какая лялька? — растерялась я.

— Какая, какая! Обычная! — засмеялась цыганочка и сделала вид, как будто укачивает на руках младенца. — Три недели, как родилась. Наной назвали.

Я молча отошла. Новость не слишком укладывалась в моей голове. Конечно, я знала, что цыгане живут по-другому, но все равно поневоле мерила Танину жизнь по своей. Представить себе, как посреди уроков, классиков и игры в резиночку у моей подружки родилась дочка… И, раз дочка, так это, конечно, значит, что четырнадцатилетняя Таня вышла замуж. И у нее теперь есть муж, какой-нибудь, понятное дело, цыган… Думать обо всем этом было «шершаво», как-то выше моих сил, потому что я все равно не могла ничего объяснить себе. И тогда я выбросила это из головы! Никому ничего не сказала и к цыганам больше не ходила. Просто не замечала их, как и все прочие.

Таню я больше никогда не видела и ничего не слышала о ней. Только один раз, спустя год или два, во время весенней полуночной подростковой маеты, неожиданно четко всплыла мысль: «А как же сказки?! Читает ли теперь сказки цыганка Таня? Ведь она так их любила…»