Джеймс Холлис - Обретение смысла во второй половине жизни. Как наконец стать по-настоящему взрослым

В молодые годы я не раз чувствовал себя виноватым, оспаривая некоторые убеждения и практики старшего поколения. Теперь мне ясно, что «вина», которую я испытывал, была в действительности тревогой, вызванной тем, что я сам решился на духовное путешествие. Я боялся потерять поддержку старших, утешительное знание того, что они одобряют мой выбор, да и саму возможность понимания с их стороны. Но нечто глубинное настойчиво подталкивало меня на этот путь, и со временем все ясней становилось, что сомнение вело меня ко всерасширяющимся перспективам мира, в котором противоположности оказались не такими уж несовместимыми. Кроме того, сомнение необходимо, чтобы демократия действительно могла заработать в полную силу. Тоталитаризм вздрагивает от ужаса при любом сомнении в его силах, в незыблемых устоях или уставных положениях. Демократии же только пойдет на пользу, когда мы сомневаемся в политике, в мотивах наших лидеров. Противоположную позицию занимают попытки избежать беспокойной двусмысленности, заглушить честную дискуссию шовинистической бравадой, когда ты сам заворачиваешься в национальный флаг, водружаешь его на свое авто и поощряешь псевдопатриотизм, не идущий на пользу твоей нации, уклоняясь от серьезного диалога, который мог бы привести к взвешенному суждению.

Парадокс заключается в том, что «устои», которые истерически пропагандируют политические и религиозные институции, на самом деле являются лучшим свидетельством их неуверенности в собственном положении. Если устои выпячиваются столь рьяно, это, как правило, является компенсацией за бессознательное сомнение и, следовательно, далеко от того, чтобы называться честным поведением. Непреложности ведут к догме, догма – к косности, косность – к идолопоклонству, которое, в свою очередь, отбрасывает существование загадки и, как следствие, ведет к духовной ограниченности. Вынести тревогу сомнения – значит позволить большую открытость. И, если продолжить ряд, открытость ведет к откровению, откровение – к новым находкам и, следовательно, к более широким перспективам.

Сомнение – это также необходимое предусловие кардинальной открытости перед загадкой. Порой мы снисходительно относимся к представлениям, которые наши предки принимали как азбучные истины и столь же ревностно отстаивали, однако и мы сами нередко отдаем дань неисследованным трюизмам. Чем больше человечество узнаёт – и мы убеждаемся в этом всякий раз заново, – тем глубже становится загадка мироздания. Физика, химия и генетика, на которые возлагалось столько надежд десятилетия назад, все больше обнаруживают свою несостоятельность перед новыми данными и новыми вопросами сегодняшнего дня. Механизмы тела, взаимодействия между телом и умом и присутствие силы, превосходящей просто визуальное наблюдение, – наше представление об этой триаде становится все более и более неопределенным. Так как же нам не подвергать все сомнению, когда мир так обилен, а возможности сознания столь ограниченны? Наше сомнение в таком случае – это форма радикального доверия, веры в то, что мир содержит в себе больше сокровищ, чем мы считали раньше, изобилен превыше всякого понимания, и наш рост предполагает готовность принять тот парадокс, что сомнение – ключ к еще не изведанным богатствам.

Но сомнение также и страшит нас, сталкивая с экзистенциальным одиночеством, где не будет внешнего оправдания, где мы более всего рискуем быть теми, кто мы есть, и чувствовать то, что чувствуем. Об одиночестве нельзя сказать, что это одно из величайших расстройств души, но о страхе одиночества такое суждение будет вполне уместно. Мы все одиноки, даже среди шумного многолюдья, даже в самые интимные моменты. Даже когда мы одни, рядом с нами все равно кто-то есть; этот кто-то – мы сами. И вот в чем вопрос: насколько мы способны ужиться с собой? Тот, кто способен на уважение к себе, кто научился вести с собой диалог, кто уже понял, что сны и другие схожие явления проговаривают из некоего глубокого места внутри нас, – такие люди не одиноки. Мы раньше говорили о парализующей силе вины, признавая то, насколько не соответствуем ожиданиям других и своим ожиданиям. Сколь неизбежна в таком случае задача самопринятия, самопрощения, любви к себе и принятие своего одиночества.

Мы все слышали о необходимости любви к себе, но многие с трудом представляют, как это может выглядеть, да и что вообще может означать. Нам известно, что нарциссизм – не любовь к себе, но, скорее, признание неспособности любить себя. Нет, не помешает лишний раз прислушаться к словам того странствующего равви, который говорил, что нужно возлюбить ближнего как самого себя. Большинство из нас слышали эту заповедь, да то ли нам не сказали, то ли мы не расслышали, что подобная любовь возможна лишь в той степени, до которой можно возлюбить себя. И, когда не получается принимать себя, будет крайне затруднительно, а то и вообще невозможно принимать других, даже при всем желании. Об этом библейском призыве очень красноречиво сказал Юнг: