Виталий Ивашнев - Щепкин

Молодому Тургеневу пришлось испытать на себе все тяготы поднадзорной жизни. По повелению Николая I его взяли на месяц под стражу с последующим выселением в Спасское-Лутовиново под полицейское бдительное око. Очевидно, дело было не только в «Письме из Петербурга», его автору припомнили «Записки охотника» явно антикрепостнической направленности. Иван Сергеевич догадывался об этом, что видно из его письма к Полине Виардо: «… На меня уже давно смотрят косо и потому привязались к первому представившемуся случаю… Хотели заглушить все, что говорилось по поводу смерти Гоголя, — и кстати обрадовались случаю подвергнуть вместе с тем запрещению и мою литературную деятельность».

Итак, Спасское-Лутовиново… Поначалу уединение если не радовало, то и не тяготило писателя. Он принялся с рвением за работу: написал повести «Постоялый двор», «Два приятеля», приступил к роману «Два поколения», но не завершил его. С увлечением много читал, главным образом по истории России. Книги «Сказания русского народа» И. Сахарова, «Быт русского народа», «Русские простонародные праздники и суеверные обряды» А. Терещенко, по признанию Тургенева, сблизили его с «такими сторонами русского быта, которые, при обыкновенном ходе вещей, вероятно, ускользнули бы» от него. И все же скоро он все мучительнее и острее начинает ощущать свою изоляцию и оторванность от общественной и культурной российской жизни. «Хорошо уединение, спору нет, — признавался он друзьям в своих письмах, — но… надобно, однако, чтобы оно хоть изредка оживлялось беседой и столкновением с умным человеком, которого любишь и которому веришь… Ни музыки, ни друзей; да что? Нет даже соседей, чтобы скучать вместе».

Томительно тянулись дни, недели, месяцы. Вот уже и осень совсем увяла, короткое «бабье» лето сменилось затяжными холодными дождями. Подступили декабрьские, а затем и нещадные январские морозы, сковавшие вокруг, казалось, все живое, завьюжил февраль, а желанных гостей зови — не дозовешься… Уже и к Павлу Васильевичу Анненкову полетело послание с робким напоминанием о своем вынужденном заточении, и к Ивану Сергеевичу Аксакову — с жалобой на одиночество. Но что делать — триста верст по тем временам — путь неблизкий. А тут еще вот-вот наступит распутица. Видно, пора свыкнуться с одиночеством и искать утешения только в работе. Как вдруг…

В один из ярких весенних дней Ивану Сергеевичу показалось, будто звону мартовской капели вторит мелодичный колокольчик почтовых. Вот он все звончее, ближе и веселее. Иван Сергеевич в нетерпении выглянул в окно и, к удивлению своему и необыкновенной радости, рассмотрел, как из лихо подкатившего тарантаса, обложенного изнутри подушками и огромных размеров овчинным тулупом, с трудом выбирается тучная фигура явно немолодых лет, и узнал в ней Михаила Семеновича Щепкина. Хозяин тотчас бросился навстречу гостю. А тот, растирая онемевшие от долгой езды ноги, довольно улыбаясь, сразу же спросил у него: «А вареники будут?» — «Будут, будут», — поспешил заверить Иван Сергеевич, обнимая и целуя желанного гостя. «Чтоб сто тридцать штук было, меньше не ем», — не унимался тот. И, рассмеявшись, они вновь расцеловались, радуясь друг другу.

Михаил Семенович воспользовался паузой, когда по случаю Великого поста и Пасхи замирала жизнь в театрах, и выбрал свободную неделю, чтоб совершить это необычное путешествие и навестить опального писателя. Как актер Императорского театра он, конечно, мог навлечь на себя неудовольствие властей, но это его не остановило в желании поддержать своего молодого друга и разделить с ним хотя бы несколько дней постылого одиночества.

Щепкин был первым человеком из столицы за долгие месяцы пребывания Тургенева в Спасском-Лутовинове, поэтому расспросам не было конца. Ивана Сергеевича интересовало все: литературные и театральные новинки, отзывы о них в критике, житье-бытье общих знакомых, друзей, судьба «Современника», споры вокруг Достоевского и так далее. И еще автор «Записок охотника» убеждал Михаила Семеновича, что «Записки актера Щепкина», начатые с легкой руки Пушкина и доведенные до печати Белинским, непременно необходимо продолжить.

Теперь почти каждый день можно было видеть, как после завтрака и обеда по аллеям усадьбы прогуливалась парочка: Тургенев — высокий, стройный, щеголевато одетый, несмотря на отдаленность от света, в черном модном пальто и шляпе, клетчатых панталонах и кожаных перчатках, с неизменной изящной тростью в руке и ровной походкой; и Щепкин — маленький, грузный, страдающий одышкой, одной рукой держит под руку собеседника, другой опирается, отнюдь не из-за щегольства, на тяжелую палку.