Эрик Вейнер - География гениальности - Где и почему рождаются великие идеи

Начальство Хейра поддерживало его усилия, но не из альтруизма, а потому, что нуждалось в образованной и грамотной рабочей силе. Оно многое не учитывало. Подобно клирикам Шотландской церкви, которые учили людей грамотности в надежде, что те будут читать Библию, британские колониалисты повышали грамотность индийцев, полагая, что те станут клерками. Однако вместо города клерков возник город поэтов.

Швейцар открывает двери – и я оказываюсь на Саддер-стрит. Она не очень широкая, но жизни в ней хватит на небольшой город. Я прохожу мимо хостелов для пеших туристов – убогих строений, где комнату можно снять по цене пива в Fairlawn. Прохожу мимо кафе Blue Sky с блюдами индийской, китайской, тайской и итальянской пищи (на удивление вкусными). Мимо магазинчиков, которые умудряются втиснуть немыслимое количество товаров в помещение размером с небольшую квартиру. В какой-то момент меня чуть не сбивает такси, едущее по встречной полосе. Правила дорожного движения здесь воспринимаются не догматически: если вы видите красный свет, можно остановиться, но можно и не останавливаться. Улицы с односторонним движением? Раз в день они меняют направление. (Это очень интересное время дня.) Дорожные полосы? Давайте не будем формалистами. Это для других водителей, менее креативных. И наконец, нет на Земле места более креативного, чем калькуттский перекресток.

Скажу прямо: Калькутта – город страшноватый. Но это – симпатичная страхолюдность, как у утконоса или броненосца либо у беззубой старушки, при виде которой теплеет на сердце. Как говорит писатель и кинокритик Читралеха Басу, эта уродливость «непостижимо притягательна».

Уродливость может иметь свои плюсы. Взять хотя бы Rolling Stones. В интервью 2003 г. гитарист Рон Вуд сказал о своем напарнике Ките Ричардсе: «Кит принес атмосферу потрепанности, без которой мы многое потеряли бы». К гладкой поверхности ничего не прилипает. И нашей творческой жизни не обойтись без определенной грубоватости, даже уродливости.

Я подхожу к многолюдному Новому рынку. Рабочие еще спят прямо на мостовой, орава ребят играет во что-то вроде крикета, чайваллы готовят чай на очагах, рекламный щит превозносит достоинства крема для подмышек, дети смеются, свиньи рыщут в мусорной куче, а цыплята кудахчут в корзинах. На улицах Калькутты пища готовится, продается, потребляется и покидает организм. Вся жизнь протекает на виду. Люди чистят зубы, мочатся и делают много такого, что в других местах земного шара происходит за закрытыми дверями.

Все это мной уже видано. Агора в Афинах, берег озера в Ханчжоу, площади Флоренции, улицы старого Эдинбурга… Жизнь на виду увеличивает количество и многообразие стимулов. Одно дело ехать на заднем сиденье лимузина, и совсем другое – в битком набитой электричке. Если в ходе творчества мы, образно говоря, связываем разрозненные точки в линии, то чем больше точек у нас будет, тем лучше. Но в частных пространствах точки-факты припрятаны. Публичные же показывают все без стеснения.

Творчество требует кинетической энергии. Вот уж чего в Калькутте хоть отбавляй, пусть даже рассеянной, в «вечном движении без единого направления», как выразился местный писатель. В Калькутте ничего особенного не происходит, а если и происходит, то не быстро. И это в порядке вещей. Да будет движение! А куда – дело второстепенное. Как мы уже видели, движение способствует творческому мышлению. Достаточно вспомнить прогулки античных философов по Афинам или Марка Твена по своему кабинету. В физическом плане они никуда не попадали, но в мыслях уносились далеко-далеко.

Сохраняя бдительность, прохожу еще метров двадцать и замечаю небольшую статую. Она приютилась между бюро путешествий и чайным ларьком. Статуя изображает бородатого мудреца с гирляндой из ноготков вокруг шеи.

Каждому Возрождению нужен человек Возрождения. Во Флоренции им был Леонардо, а в Эдинбурге Дэвид Юм. В Калькутте же – Рабиндранат Тагор, поэт, писатель, драматург, общественный деятель и нобелевский лауреат. Он воплотил в себе весь цвет Бенгальского Возрождения. Впрочем, при всей его многосторонности под конец жизни он обобщил ее в двух словах: «Я – поэт». Все остальное было для него вторично. Это указывает на очевидную, но важную черту людей, живущих творческой жизнью: они видят в себе творцов и не боятся это признать. «Я – математик», – провозглашал Норберт Винер в названии своей автобиографии. Гертруда Стайн пошла на шаг дальше и смело объявила: «Я – гений!»