Борис Дубин: Интеллигенция. Заметки о литературно-политических иллюзиях

При этом навязчиво воспроизводящиеся попытки тех или иных интеллектуальных кругов «дистанцироваться от власти», в конечном счете, выявляют глубочайшую связь с ней, зависимость от нее. Дело здесь даже не в социальных позициях интеллигенции, ее средствах к существованию (хотя уж это-то обстоятельство стало за последние три года совершенно очевидным), но в самих ходах мысли, в системе идентификации – в представлениях о себе и своем деле, фокусе интересов и горизонте проблем, критериях оценки, воле к самоосуществлению, готовности отвечать за сделанное. Вопрос об отечественной элите (вернее – элитах, и прежде всего – политической и интеллектуальной) остается, таким образом, открытым. Социуму, который стремится выйти из кризиса, но не имеет своей элиты, предстоит почувствовать последствия этого, по крайней мере, в нескольких аспектах: мы имеем в виду дефицит представлений о целях развития общества, о «цене» разных его вариантов, крайне примитивные модели человека, «работающие» в обществе, сужение спектра этих моделей и обеднение стоящих за ними ценностей, а значит – моральный уровень общества, моральную атмосферу в нем. С одной стороны, здесь как будто встает проблема подготовки элит, их «выращивания», о чем ниже. С другой – стоило бы обсудить проблему такого типа развития общества, при котором потребности в национальных элитах и повышенной функциональной нагрузки на них нет, но нет надобности и в широкомасштабных идеологиях развития, что в нашем случае, конечно же, приходит в противоречие с комплексом миссионерских представлений о «великой державе» и ее «всемирном предназначении» (а соответственно, задевает интересы групп, сохраняющих и отстаивающих подобные реликтовые представления, как и другие формы государственной идеологии).

В этих условиях первоначальные импульсы и инициативы общественного развития либо хотя бы сдвига – где бы и по каким поводам они ни возникли – должны были рано или поздно столкнуться с более фундаментальной реальностью: системой институтов советского общества и, наконец, с наиболее сложным его институтом (своего рода «институтом институтов») – устойчивой «антропологической» структурой, личностью «советского человека» [2] Советский простой человек: опыт социального портрета на рубеже 90-х. М.: Мировой океан, 1993. (Работа над этим исследовательским проектом продолжается.) . События последнего, может быть, самого тяжелого за десятилетие, года убеждают в том, что возможности модернизации российского общества и общественного сознания «сверху» и в один прием исчерпаны если не навсегда, то очень надолго. Нет сегодня в России ни такой силы, ни такого института, ни такой фигуры («вождя»), которые проявили бы готовность взять на себя подобную задачу и, что еще важнее, были бы в этом качестве поддержаны значительной по объему или влиятельной по статусу частью населения. Отсутствие в нашем обществе многоуровневой системы «промежуточных институтов», неразработанность собственно публичного плана взаимодействия, согласования целей и интересов ставит под вопрос саму возможность коллективного действия какой-либо группы или структуры, но, как представляется, делает маловероятным и сколько-нибудь эффективное волевое воздействие на ситуацию с чьей бы то ни было стороны.

Чего мы не предполагали и не могли предполагать до тех пор, пока процесс изменений не начался, не пошло реальное разложение существовавшей до этого социальной системы, – это глубинной связи советских социальных, политических, экономических и проч. институтов с типом «человека», а соответственно, со всеми микро– и макро– обстоятельствами его существования, повседневного воспроизводства – в семье, общении, работе, образовании, круге коммуникаций и т. п., включая, казалось бы, самые интимные материи и мотивации. Поэтому первоначальные (времен перестройки и гласности) представления о том, что достаточно реформировать политико-идеологические структуры и Россия войдет в круг «нормальных обществ», постепенно сменились более пессимистическим и трезвым пониманием. В строгом смысле слова, речь не может идти о реформах, поскольку советская система институтов не допускает трансформации (ни революционной ломки, ни эволюционных изменений), если не считать декоративной замены «Верховного Совета» на «Думу», а совдепов на «сенаторов». Поскольку речь заходит об изменениях в фундаментальных структурах данного типа личности, в формах современного социального бытия как такового, то гадать о сроках, характере, реальных действующих лицах, способных осознать глубину идущего кризиса, – занятие сейчас довольно бессодержательное. Во всяком случае, масштабы возможных изменений должны так или иначе захватывать всю многоуровневую систему репродукции – образовательные, семейные, дружеские связи, соответствующие символы, структуры представлений, нормы должного и желаемого, возможного и недопустимого и проч.