Array Коллектив авторов - Молодежь в городе - культуры, сцены и солидарности

То, что рэперы и рейверы располагались между нормальной и продвинутой стратегиями, говорило о проницаемости границы между последними. Молодежь могла присваивать культурные формы как средство для перехода от одной стратегии к другой, но отделение продвинутой молодежи от нормальной было важным моментом индивидуально-групповой идентичности для всех, символическая борьба между ними шла за культурные сцены (клубы, дискотеки, кафе) через музыку, атмосферу.

Продвинутые сохраняли традиции тусовок в их субкультурном смысле, стремились к индивидуализации стиля, а не следованию моде, использовали доступный им опыт и продукты западной культуры для выхода во внешний мир и личностного роста. Их стремление к «центру» было побегом от локальных сообществ и провинциализма, они отвоевывали клубы, кафе и бары, а не улицы, парки и станции метро – места тусовщиков позднесоветского периода.

Нормальная стратегия частично строилась на отвержении тусовочной практики, враждебном отношении к выделению по внешнему виду, к стиранию традиционных гендерных маркеров (например, стилю унисекс). Музыкальные вкусы этой молодежи сводились к русской попсе или «шансону», музыка использовалась не как культурный капитал, а как фон для проведения вечеринок, «зависания» со сверстниками. Чаще всего их объединяли стабильные компании, состоящие из тех, с кем учились, проживали в одном доме или дворе. Наибольшую значимость для них имели групповые нормы, а не на личностный выбор в употреблении наркотиков и алкоголя [Омельченко, 2005]. Нормальная молодежь ориентировалась на локальные территории, которые она контролировала, а не на центр, куда они ходили «гулять».

Формирование российского молодежного потребителя значимо отличалось в стилевом формате от западного. Если там субкультурные идентичности использовали расширяющуюся индустрию потребления в качестве основного ресурса культурной мобильности, то в постсоветское время (так же как и в СССР) молодежь отвоевывала право потреблять у идеологии «потребительства как бездуховности» и стереотипа «тлетворного влияния Запада», доставшихся от советской эпохи. Исследование показало, что подражание Западу как единственному значимому «другому» уже не было свойственно российской молодежной культурной практике: Запад перестал быть лучшим . Рост прямых контактов с представителями и культурными продуктами Запада, их восприятие в качестве «навязанного», а не «запретного плода» привели к изменению позиций по отношению к этому «другому». Альтернативная молодежь, переопределяя аутентичность российской культурной практики, отделяла себя от нормального молодежного большинства, которое обвиняла в подражании и даже «копировании Запада», все чаще отождествляемого с производством коммерческой, а потому ненастоящей культуры. Продвинутые ориентировались на внешний мир, стремились к новым возможностям. Запад служил источником информации и ориентиром на глобальном горизонте, но именно они оказались наиболее критичны в отношении его.

Горизонты нормальной молодежи замыкались на ее непосредственном окружении, ее культурной стратегией было поддержание локальных связей, но она по-своему включалась и в «глобальное» потребление. Культурные стратегии продвинутой и нормальной молодежи отражали социальную дифференциацию в доступе к «глобальному» и способах участия в нем. Например, почти вся молодежь слушала и российскую, и западную музыку, но западная считалась «музыкой для тела» (сопровождением для танца или фоном для занятия чем-нибудь еще), в то время как российская (рок, авторская песня и даже поп) – «музыкой для души» [Pilkington, Omelchenko et al., 2002].

Проект, посвященный образам Запада, был своего рода ответом на моральную панику по поводу американизации сознания российской молодежи. Среди примет новой молодежной «болезни» назывались: растущее увлечение американскими и европейскими культурными продуктами; расширяющееся пространство субкультурных молодежных сцен, которые виделись кальками западных образцов; потоки образовательной миграции, рост карьерных притязаний. Особую тревогу вызывали расширение зоны молодежной наркотизации и либерализация молодежной (и подростковой) сексуальности, что также связывали с западным влиянием. Панический дискурс поддерживался идеями нравственного разложения и деградации новых поколений; в академических кругах самой популярной темой стал конструкт молодежи как основного фактора риска и даже угрозы национальной безопасности [Чупров, Зубок, Уильямс, 2001].