Анатолий Демин - Эпизоды народной жизни начала XX века

Поведала она дяде Мефодию, как могла, про чай и пенку.

Выслушал камердинер-телохранитель сбивчивый рассказ и потихоньку сказал:

– Ты, дочка, успокойся, неча слёзы из-за пустого лить. Ты вот что, ты вдругорядь, коль пенки-то не будет, так перед дверью плюнь в чай, а потом уж и заходи в кабинет.

Через четверть часа кухарка вновь заварку приготовила, в хозяйские чашки наливать стала и, как положено, второй рукой одновременно добавлять в них свежего кипятку, а подавальщица Евдокия тут же рядышком стоит, за кухаркиной работой наблюдает. Глядит – пеночка вроде как вскипает в чашках. «Вот и слава Богу, – думает, – барин доволен будет». Ну снова, значит, поставила кухарка на поднос чашки с чаем и всё прочее, что полагается.

– Неси, – говорит.

Взяла Дуня в руки поднос с волнением, едва ли не большим, чем в прошлый раз, хотя причины опасаться не было – пеночка-то пузырится весело, но не успела сделать и нескольких шагов, как пузырьки стали быстро лопаться и все исчезли без следа, а дверь в кабинет уже перед ней! Взглянула растерянно на Мефодия, а тот ей подмигивает: давай, мол, не бойся, делай, как поучал.

Вздохнула глубоко подавальщица и плюнула в обе чашки. Камердинер открыл дверь, и она снова, перешагнув порог, произнесла:

– Извольте пить чай, барин.

На сей раз Леонтий Аркадьевич чаем с пенкой остался вполне довольный.

Дуне исполнилось семнадцать. Вот и ещё одна, четвёртая, дочка Кузьмы и Александры Стефановых в пору вошла – заневестилась. На вечерние гулянья деревенской молодёжи – вечёрки – зачастила Дуняша, да всё больше с соседским сынком Прохором на пару. Напевшись и наплясавшись вволю, далеко уж за полночь вместе и возвращались. Понимали Дуняшины родители: не просто дочь-то с Прохором дружатся, не иначе, в симпатиях они друг к другу. Что ж, понять-то девку можно было. Прохор был парнем из себя видным – высоким, широкоплечим и лицом пригожим, и можно было бы дочку выдать за него, да только взрастили его зажиточные соседи баловнем и лодырем, каких мало. Нет, не годился Прохор, по его беспутству, в мужья Евдокие. А вот когда на Медовый Спас приехал со сватами к Стефановым на сговор старинный приятель главы семейства Игнат Ильич Миронов, живший в ближнем селе Большие Озёрки и вознамерившийся женить своего младшего двадцатилетнего сына Василия, сомнения к Кузьме Никитичу вовсе не явились. Василия, как и обоих его родных братьев и двух сестёр, Игнат Ильич растил в строгости – с младых ногтей приучал к работам в поле, на скотном дворе и ко многим полезным в крестьянской жизни ремёслам навыки прививал. Оттого и стали все отменными трудолюбцами да доброрукими умельцами.

Нечего и говорить, что сговор прошёл без сучка и задоринки; и, при общем согласии, условились на Ореховый Спас устроить смотрины жениха и невесты. По такому случаю Игнат Ильич выставил прихваченную с собой четверть казённой водки, а Кузьма Никитич с Александрой Васильевной накрыли стол с угощеньем.

Быстрой тройкой с колокольчиками не бежит – летит время, оставляя в памяти зарубки событий, будто верстовые столбы позади легконогих коней. Вот и день смотрин вступил в свои недолгие права. С рассветом всё семейство Стефановых было уже на ногах. Невеста и вовсе проснулась среди ночи и больше уж заснуть не могла – щемило сердце, душа от тревожных чувств не находила покоя. Да разве могло быть иначе? Ведь сегодня она впервые увидит своего будущего мужа. Каким он окажется? «Кабы за Прошу просватали, я б тогда не тревожилась, – думала Евдокия, – вон он какой: статный, кучерявый, востроглазый, а когда обнимет да поцелует – дух прихватывает… Да… Чо ж, значит, не судьба! Делать неча! Родительская воля – воля Божья! Ладно, лишь бы не урод какой, а там, как люди бают, стерпится – слюбится».

К смотринам как следует подготовиться – дело хлопотное. Жениха-то приедут показывать, считай, всей ближней роднёй. Помимо родителей обязательно со стороны жениха будут два брата, обе сестры, невестки – жёны братьев, зятья – мужья сестёр, мать и отец крёстные, да со стороны невесты народу будет как бы не побольше. Застолье по случаю смотрин исстари устраивалось в родительском доме невесты. Попотчевать гостей следовало не скупясь, щедро. Посему первым делом Кузьма Никитич озаботился мясом: завалил и освежевал баранчика-валушка: подвесил тушу к крюку, вбитому в балку-матицу наполовину крытого скотного двора; медленно, аккуратно подрезая ножом, стянул тёмно-серую шкуру; в большой медный таз, взрезав брюшину, вывалил бараньи кишки, которые, будучи промытыми в проточной речной воде и зажаренными на огромной чугунной сковороде в русской печи, станут всеми любимым мясным лакомством. Остальную требуху, ценную для семейной кухни, но не потребную для предстоящего застолья, бросил в ушат. «Не забыть потом приказать снести в погреб», – сделал себе отметину в памяти рачительный хозяин. Тушку освежёванного валушка снял с крюка и на дубовой скреплённой железными обручами колоде порубил разделочным топором на подходящие куски, сложив их потом в другой таз, размером никак не меньше первого. Малость притомившись, Кузьма Никитич решил отдохнуть да заодно покурить. Присел на ступеньку дворового крылечка; достал кисет из бокового кармана фуфайки, положил рядом; из внутреннего кармана вытащил сложенную узкой книжкой газету, оторвал листочек; ловко пальцами свернул гильзу папироски-самокрутки, прозванную людьми с воображением за характерный излом «козьей ножкой»; неспешно набил самокрутку душистым табаком-самосадом, прикурил и с наслаждением затянулся голубоватым горько-сладким дымком. Посидел так немного, вспоминая прожитые годы, да и дальше дела делать. Теперь надо было заняться гусями. «Одного, гляди, не хватит, – сам себе сказал глава семейства, – а двух будет в самый раз…»