Лев Кокин: Пути в незнаемое

Автопортрет того, кто писал, пока еще слишком расплывчат. Однако уже следующие строки обнаруживают важные подробности:

«Оставят ли, наконец, преследования раскольников? Или, после разыскания комиссии Перовского, ее отчетов и записки Стенбока, правительство не убедилось еще, что раскол растет именно от преследования, и что в царствование Незабвенного, несмотря на усиленное созидание единоверческих церквей, число раскольников удвоилось и некоторые секты из чисто религиозных стали обращаться в политические? Или правительство думает, что Пугачевский бунт был таков, каким представляет его Пушкин в своей сказочной истории? Неужели оно не знает, что это кровавое восстание вызвано вовсе не волнениями Яицких казаков, а отчаянным порывом крепостных крестьян к воле, да раскольников, у которых Петр III был последним воплощением спасителя? Кто знает хорошо, что до сих пор делается в помещичьих имениях, и читал раскольничьи дела в архиве министерства внутренних дел, тому известно, что эти элементы существуют еще и постепенно усиливаются. Вот где истинная опасность правительства, а оно как будто не хочет знать ее».

Читая приведенные строки, я имел право серьезно заподозрить автора, что он знаком с раскольничьими делами по долгу службы. Получать строго засекреченные материалы о гонениях на старообрядцев могло только лицо, «облеченное доверием»: материалы о раскольниках, как и сведения о том, «что делается в помещичьих имениях», концентрировались в министерстве внутренних дел. Автор снова напоминает о своей государственной службе, когда в конце письма цитирует секретный протокол, подписанный пятью видными сановниками (в протоколе была великолепная фраза: «хотя справедливость требовала бы, однако…»).

И снова отметим — вспомянут Пугачев, причем брошен даже упрек Пушкину: автор письма хорошо знает историю и подлинные причины этого восстания — может быть, знакомился с пугачевскими делами по секретным архивным делам или знает о них по семейным преданиям? Во всяком случае, размышления о втором пришествии Пугачева не оставляют его, и из этих размышлений выводится своеобразный парадокс: «настоящие революционеры» — это самодержавное правительство, митрополит Филарет, цензура и т. п. Никто так не способствует восстанию, второму изданию пугачевщины, как эти люди и учреждения…

Запомним характерные приметы первого корреспондента: чиновник министерства внутренних дел размышляет о пугачевщине, коронованном юнкере, правительственных революционерах… Все это пригодится в дальнейшем.

Понятно, все эти приметы не укрылись от Фердинанда Фердинандовича Кранца, Александра Карловича Гедерштерна и других ответственных тузов III отделения. Кстати, об этом учреждении в «Письме к Издателю» тоже не забыто:

«Неужели же государь, окруженный „стаей славных николаевских орлов“, совсем не видит, что делается, совсем не слышит народного голоса? Впрочем, как же ему и знать правду! Не ходить же ему, как Гарун-аль-Рашиду, переодетым по улицам Петербурга. Да при том такое инкогнито хорошо было в Багдаде, но едва ли повело бы к чему-нибудь у нас в Петербурге. Кто же у нас говорит о чем-нибудь на улицах, зная, что в корпусе жандармов есть много господ, которых не отличишь по платью…»

Трудно было служить в III отделении в 1857 году: время неопределенное, ясных и простых инструкций, как при Николае, пока что не поступает, упреков и насмешек много, а штаты малы. В дневнике одного из современников находится следующая запись: «Вчера в Знаменской гостинице собралось на банкет все III отделение, вероятно чествовали кого-то из начальства. Выпили на 30 человек 35 бутылок шампанского, кричали ура».

30 человек, даже умеющих пить шампанское и восклицать, — конечно, не те силы, которыми можно обезвредить Искандера и его корреспондентов.

Редакторы газеты сопровождают письмо из Петербурга следующими строками:

«Дружески благодарим мы неизвестного корреспондента, приславшего нам это письмо. Мы просим его во имя общего дела и общей любви к России, связующих нас, продолжать корреспонденцию. Путь, им избранный, совершенно безопасен».

«Путь… безопасен». В этих словах новое оскорбление тайной полиции.

Пафос, несколько несвойственный редакционным откликам «Колокола» («во имя общего дела и во имя общей любви к России…»), можно объяснить ясным пониманием издателей, какой опасности подвергал себя доброжелатель «с петербургских высот». Возможно, Герцен и Огарев знали его имя, но конспирировали («неизвестный корреспондент»).