Лев Кокин - Пути в незнаемое

— Значит, тогда все сведется к тому, что механический детерминизм или индетерминизм останется, так сказать, не удел, станет ненужным?

— Конечно. Это же очень старая форма принципа причинности, понимаемого как определение последовательности связанных событий, предложенная Лапласом еще в те времена, когда никто и понятия не имел о волновой механике. Но, к сожалению, наши твердокаменные мыслители, обожающие всякое старье, от которого несет нафталином и плесенью, возвели этот принцип в абсолют. И носятся с ним как с писаной торбой, награждая всех без разбора ярлыками идеалистов и реакционеров.

— Но ведь это, Яков Ильич, делается из самых добрых побуждений. Должен же кто-нибудь защищать идейную чистоту принципов.

— Побуждения тут, конечно, самые добрые, что и говорить… Но Ленин как-то очень метко заметил, что наибольший вред, который можно причинить какой-нибудь идее, — это под видом защиты довести ее до абсурда.

Френкель, натерпевшийся всяческих бедствий от нападок философов, выпятил нижнюю губу и сердито засопел.

— А Лапласов детерминизм попросту следует отбросить, и ничего, кроме пользы, от этого не будет, поскольку процессы, протекающие в микромире, имеют гораздо более сложный характер, не сводимый к простому механическому движению. И потом, следует строго определить, что мы понимаем под причинной связью, — это весьма существенный момент… В квантовой механике сейчас пока очень много спорного и неясного. Поэтому нужно искать новые пути для выхода из создавшихся затруднений, а не держаться за старое и отжившее. Из него, кроме застилающей глаза пыли, ничего извлечь не удастся… Вопрос о причинности, пожалуй, один из самых сложных. Вы приходите ко мне, мы побеседуем, и я расскажу вам, как представляется мне эта проблема. В последние годы я много думал над ней и собирался было написать статью, но время для этого сейчас самое неподходящее.

Френкель нахмурился и умолк.

Стало светлее. Мраморная богиня, стоявшая неподалеку на низком пьедестале, задумчиво смотрела на бледное северное небо, по которому потянулись легкие, чуть заметные полосы золотых облаков.

— В прошлом году, Яков Ильич, я прочитал статьи Эйнштейна и Бора о том, является ли полным квантово-механическое описание физической реальности. И надо сказать, сильно приуныл.

— Почему?

— Я одолел обе статьи одновременно и очень много размышлял над ними… Мне показалось, что я достаточно отчетливо понял, что хотели сказать и Эйнштейн и Бор. И в меру этого разумения мне пришлось сделать вывод, что прав Бор — его аргументация была вполне убедительной. Но ведь если я понял доводы Бора, то уж конечно они не остались неясными для Эйнштейна. А он, насколько я знаю, не изменил своего отношения к квантовой механике и его дискуссия с Бором продолжается. Так что же отсюда следует? По-видимому, только то, что мне, простому смертному, недоступно содержание дискуссий, я не могу понять до конца смысла утверждений Эйнштейна и Бора… Может быть, это и на самом деле вещи, доступные лишь очень немногим. Говорил же в свое время Ланжевен, что на свете существует только двенадцать человек, понимающих теорию относительности.

— Вы совершенно неправы. Ваши рассуждения связаны только с одной фазой спора между Бором и Эйнштейном, отраженной в статьях, которые вы прочитали. Вы, таким образом, сводите все к некоторой статической ситуации. Но дискуссия существует в динамике — обе стороны выдвигают все новые и новые аргументы. И то, что Эйнштейн продолжает возражать Бору, означает лишь, что у него нашлись, очевидно, новые доводы в пользу своей позиции.

Я очень сожалею сейчас, что не записал в свое время рассказы Якова Ильича о многих встреченных им замечательных людях, в том числе об Эйнштейне и Боре, и о событиях, свидетелем которых он был. Это тем более досадно, что Френкель, с его живой и артистической натурой, удивительно тонко и верно чувствовал других людей. Когда он, увлекаясь, рассказывал о ком-нибудь, то, вероятно сам того не сознавая, нередко создавал великолепные по выразительности и психологизму словесные портреты. О знаменитой дискуссии по поводу интерпретации квантовой механики написано много, но ни одна прочитанная статья и ни одна книга не дали почувствовать то, что дал Яков Ильич: он словно взял меня с собой, увел в те прошлые, полные захватывающего драматизма годы, показывая и объясняя смысл и значение происходивших событий.

В многолетнем споре между Эйнштейном и Бором, которые, несомненно, были величайшими учеными нашего века, отчетливо проявилось глубокое различие в характере их мышления. Для Эйнштейна с его «классическим» интеллектом было типично стремление к строгой последовательности любых логических построений, стремление к их предельной стройности и ясности и вместе с тем — убежденная вера во внутреннюю гармонию мира, в глубокую закономерность всего, что существует. Отсюда возникла основная черта критики, развитой Эйнштейном: обоснование необходимости создания иной теории, как ему казалось — более полной и точной, чем квантовая механика в том виде, который ей придали Бор, Гейзенберг и их соратники. Эйнштейн, по-видимому чисто подсознательно, не мог принять статистическую интерпретацию квантовой механики.