Лев Кокин - Пути в незнаемое

Мы плыли посередине самого широкого места реки. Рыбак усиленно греб, борясь с быстрым течением.

— Смотрите, сломаете весла, — сказал я ему. — Они у вас гнутся в три погибели.

— Бывает и так. Но вы не бойтесь. Не потонем.

— Да мы не боимся. Ничего худого с нами не случится — разве что в залив унесет.

— А если далеко унесет, так как раз самое худое и выйдет, что только может быть. Поймают нас пограничники и сдадут куда следует. Будем потом всю жизнь доказывать, что мы хорошие.

— Так это можно сразу выяснить, кто мы такие.

— Вот, вот… Выяснят и спросят, с какой это радости мы ночью без весел по заливу плаваем? Темное дело…

— В том месте, где весла опираются на уключины, их, наверное, нужно было бы усиливать какими-нибудь металлическими полосками, — заметил Френкель. — Они перетираются и действительно могут сломаться.

— На уключинах весла чаще всего самые негодные гребцы ломают, — ответил рыбак, — те, которые ими впустую по воде полощут. А у настоящего, сильного гребца чаще случается так, что от весла только лопасть отлетает, то есть ломается оно у самой воды.

— Не понимаю, как это может быть, — забеспокоился Яков Ильич. — Ведь самое большое изламывающее усилие будет именно там, где весло касается уключины… — Он начал подробно расспрашивать рыбака о всех тонкостях обращения с веслами.

Разговаривая, мы добрались до причала у Летнего сада.

— Может быть, останемся здесь? — несколько нерешительно предложил Френкель, посмотрев на часы. — Плыть по Малой Невке — это долго. Правда, у нас дома сейчас никого нет и торопиться некуда, но все же следовало бы немного поспать. Вы не возражаете, Юра?

— Нисколько. Мне все равно.

Условившись с рыбаком о встрече по поводу копченых угрей, мы поднялись на набережную.

— А где же ваши пассажиры? — спросил Яков Ильич.

— Сейчас объявятся, — уверенно ответил рыбак. — Эй, кобельки, кому на тот берег? — заорал он словно иерихонская труба.

— Вот вам проза жизни, — сказал я.

Френкель усмехнулся:

— А может быть, наоборот — поэзия. Самобытная и родная, как говорил Саша Черный.

Мы пошли к Михайловскому замку. Тихие аллеи Летнего сада были наполнены дрожащим серебряным сумраком, из которого выступали, словно концентрируясь из слабого ночного света, вереницы мраморных статуй. Ощущение реальности утрачивалось, и у меня было странное чувство, что мгновение тому назад они жили и двигались и застыли, почувствовав наше приближение.

— Удивительно… — тихо сказал Яков Ильич. — Точно заколдованный лес… И жасмином пахнет.

— Его тут много вдоль Лебяжьей канавки…

— Запах жасмина приятен, но кажется каким-то бесконечно обыкновенным и наивным. Он чем-то напоминает мне заигранную мелодию. А я люблю экзотику — ароматы каких-нибудь диковинных трав и цветов.

Френкель рассказал, что у североамериканских индейцев существовал своеобразный способ фиксации в памяти дорогих им событий и переживаний. Юноша-индеец носил на поясе в специальных герметических капсулах, сделанных из кости или рога, набор веществ, обладавших сильным и характерным ароматом. И в те минуты, воспоминание о которых ему хотелось удержать на всю жизнь, он открывал какую-нибудь капсулу и вдыхал ее запах. Индейцы утверждали, что этот же запах мог потом, через много лет, пробудить необычайно яркие и живые воспоминания.

— Но прошлое воскрешают, по-видимому, не только запахи, — сказал, помолчав, Яков Ильич. — Я однажды как бы перенесся на мгновение на много лет назад, услышав после долгого перерыва голос Нильса Бора. У него совершенно особенная манера речи.

— В моем представлении Нильс Бор — это нечто почти мистическое… А знаете, Яков Ильич, мне кажется, что вы все же во многом неправы в своих рассуждениях о нашем восприятии квантовой механики. Ведь то, что мы не были свидетелями и участниками событий, связанных с ее возникновением, вовсе не означает, что мы не можем почувствовать всю ее необычность и какую-то, я бы сказал, своеобразную романтику.

— Этого я и не хотел сказать. Вы меня не совсем поняли — я, вероятно, недостаточно отчетливо выразил свои мысли…

Яков Ильич пояснил, что, в сущности, он говорил о двух совершенно различных вещах: об истории создания квантовой механики — о переживаниях и треволнениях первооткрывателей, ее творцов, и о последующем усвоении их идей более молодыми физиками. Френкель утверждал, что из его преподавательского опыта прямо следует, что философская сторона квантовой механики постигается с гораздо большим трудом и с некоторым сдвигом по отношению к ее формальной физико-математической части.