Юрий Шиканов - Первогодки

Я почувствовал себя виноватым. Сижу уже с полчаса, а до сих пор не спросил о его здоровье, об операции. Надо же быть таким черствым!

— Что, болит?

— Спрашиваешь! — Валерий замолчал, минуту поглаживал живот, потом притронулся холодными пальцами к моей руке. — Теперь нормально. Врач мой, Михаил Евгеньевич, сегодня заставил подняться на ноги. Чем скорее, говорит, встанешь, тем скорее заживет. Сила мужик!

— Очень было больно?

Валерий болезненно поморщился.

— А если у тебя ножичком поковыряться в кишках?

Я вздохнул и не без зависти подумал о том, что и здесь Валерий меня обогнал. Он всего на год старше, а уже столько успел пережить.

— Я ждал тебя, знал, что придешь. Ты настоящий парень, не то что некоторые. Например, Копейкин. Долбак! Пострадал ты из-за меня, но знай — за мной не пропадет.

— Что ты, брось…

Абызов кивнул и поудобнее устроился на постели.

— Главное в дружбе, — сказал он, — для товарища сделать все! Сегодня ты для меня — завтра я для тебя. Только так. Всё друг для друга. Понял?

Я взглянул на него с благодарностью. Впервые он говорил со мной без снисходительности, как равный с равным. Я давно ждал этого момента и молча протянул ему руку. Он крепко сжал ее и минуту-другую держал в своей.

— Ну, что нового в подразделении? — наконец спросил Валерий. — Как ребята?

Я рассказал все новости:

— В увольнение сегодня никого не пустили: в семнадцать ноль-ноль в клубе встреча с передовиками камвольного комбината. «Идите послушайте, — сказал лейтенант, — как рабочие люди по два сменных задания выполняют, а то некоторые солдаты по специальной подготовке стали тройки получать». Говорит, а сам на меня смотрит. Я же всего одну и схватил, и ту случайно. Помнишь?

— Не расстраивайся, дружище. Все это мелочи жизни. Исправишь. Тут знаешь что, — он поманил меня пальцем и, когда я нагнулся, зашептал на ухо: — Тут девочки есть. А одна медичка… Огурчик! Я уже познакомился.

Я вспомнил встречу у дверей госпиталя и почувствовал, как жаром запылали уши.

— Юморист! — Я шутливо погрозил пальцем и подумал: «Зачем ему еще одна девушка, когда в Усачевске есть Леночка?»

— Не веришь? Оглянись! — Он приподнялся на локтях и помахал кому-то рукой.

Я повернул голову и обомлел — на пороге стояла та самая медсестра, с которой мы собирали просыпанные лимоны. Не знаю почему, но я смутился и отвел в сторону глаза.

— Товарищ солдат!

Я вскочил на ноги и вытянулся по стойке «Смирно», как перед самим генералом. Девушка фыркнула, но тут же спохватилась, приняла серьезный вид и сказала официальным тоном:

— Время посещения больных кончилось. Прощайтесь.

Я пробыл еще минут пять и, стараясь не топать сапогами по паркетному полу, пошел к выходу, но возле кровати обгоревшего стройбатовца невольно замедлил шаг. Что-то влекло меня к нему, и я почувствовал, что это не было простым любопытством. Мне захотелось поговорить с ним, задать вопрос, который мучил, но можно ли ему говорить? Глаза его были открыты, смотрел он прямо на меня, и я склонился над кроватью.

— Товарищ… как ты… Как ты себя чувствуешь? — спросил я, хотя интересовался другим: как он отважился?

Строитель не ответил, но я понял, что ему нелегко, и поспешил уйти. Следом за мной в коридор выскочил Кашуба.

— Нельзя ему разговаривать. Ты что? — с укоризной сказал он.

— Как он на такое решился? Как ты думаешь?

Кашуба посмотрел на меня с выражением, которое я не понял.

— Может, он для этого всю жизнь силы копил. С бухты-барахты такое не бывает. Да и дед у него… Приезжал на днях. Две «Славы» на груди. Геройский дед. Я полагаю, — на лбу Кашубы наморщились толстые складки, — что не мог этот солдат по-другому, ну, не мог пройти мимо беды.

По дороге в казарму разговор не выходил у меня из головы. Стройбатовец, выходит, по-другому поступить не мог, пошел на это не «с бухты-барахты», выражаясь языком Кашубы, да и за плечами у него дед-фронтовик с двумя орденами Славы. Но у меня тоже был дед-фронтовик, тоже имел награды, но какие? За что награжден? На каких фронтах воевал? Стыдно, но я о нем почти ничего не знаю. Умер он давно, мать о нем ничего не рассказывала. О своей любимой древней истории прожужжала мне все уши, а о деде ни слова. Напишу-ка домой, и сегодня же, расспрошу о нем.

Ртутный столбик термометра на кирпичной стене казармы подпирал цифру сорок — и это, надо отметить, в тени, — а мы стояли в строю перед полосой препятствий, что находилась в дальнем углу территории военного городка. Солнце было в зените, наши автоматы и каски так раскалились, что к ним было больно притронуться. Уже одно это было большим испытанием, но нам предстояло еще преодолеть полосу. Строили ее не для того, чтобы ею любовались.