Дан Хили - Гомосексуальное влечение в революционной России. Регулирование сексуально-гендерного диссидентства

Статус С. Карлинского как одного из ведущих литературоведов и его склонность к оценке советского прошлого в духе беспросветной тоталитарности послужили исходным основанием его пионерских изысканий о русских гомосексуалах, несмотря на сексофобию советских ученых периода «холодной войны». Но уже в 1970—1980-х годах (когда появились статьи С. Кар-линского) социальные историки стали постепенно отказываться от «тоталитарного взгляда» на советскую жизнь и политику. Они доказывали, что при коммунистическом правлении русское общество не было закостенелым режимом, и при решении тех или иных вопросов тоталитарная модель игнорировалась на государственном уровне. Такой поворот в исследованиях о советской истории был отчасти следствием критики левыми сталинизма и консерватизма Запада в период «холодной войны», феминизма и в меньшей степени «сексуальной революции» в индустриальных странах в 1960—1970 годах. Исторические исследования сосредотачивались на социальных корнях сталинистского перелома 1930-х, роли женщин при царском и советском режимах, семье, браке и гетеросексуальности в СССР.

Подход социальных историков к сексуально-гендерному диссидентству в России отличается тем, что они либо не затрагивают этих проблем, либо считают, что гомосексуальность в России не отличима от опыта геев в западных обществах. Первая точка зрения не рождена гомофобией, а связана с нехваткой источников, необходимых для серьезного обсуждения сексуального диссидентства. Хотя С. Карлинский показал, что в дореволюционном литературном и культурном дискурсе было более чем достаточно документов об однополой любви, андрогинии (androgyny) и гендерной изменчивости (fluidity), аналогичных данных по советскому периоду до 1991 года, доступных западным ученым, имелось значительно меньше. Центральная партийная и государственная печать чрезвычайно редко касалась таких вопросов. С точки зрения господствующей идеологии проблемы как бы не существовало. Ревизионистски настроенные историки, писавшие о «сексуальной революции» 1920-х годов, под давлением советской цензуры ограничивались печатными документами 25, которые, по сути дела, затушевывали однополую любовь и гендерную амбивалентность 26. Таким образом, во взглядах на размах русской сексуальной революции эти историки фактически воспроизводили официальную позицию ангигомосексуального умолчания в советских дискурсах революционной, сталинистской и послесталинистской эпох. Последние исторические разыскания о сексуальности в ранний советский период показывают, что «половой вопрос» вызывал смущение и неодобрение и даже подвергался нападкам, а при нэпе — приравнивался к политической неблагонадежности 27. Западные работы по «половому вопросу» до сих пор игнорировали исследования на тему, играли ли однополые отношения в революционной России роль интегрирующей составляющей конструкции гетеросексуальности в эру сексологии и триумфального шествия по Европе сексгормональных и психоаналитических теорий.

Если ревизионистски настроенные историки затрагивали тему гомосексуальности, то говорилось это обычно в контексте «великого отступления» («Great retreat») от ценностей революции, сопровождавшего расцвет сталинизма в 1930-е годы 28. Одним из знаковых моментов этого отступления в 1933—1934 годах была рекриминализация мужеложства (sodomy between males), хотя источники, освещающие данный эпизод, крайне скудны и ограничиваются скупыми законодательными постановлениями и немногочисленными нападками на гомосексуалов в советской прессе. В этих работах уголовное преследование мужской гомосексуальности связывалось с постановлениями 1936 года, запрещавшими аборт, поддерживавшими материнство и затруднявшими развод. Исследователи женского вопроса и семьи обоснованно связывали отход от ранних революционных утопических и антипатриархальных идеалов половой и романтической любви с формированием консервативной и ориентированной на семью гетеросексуальности 29. Запрет в 1933—1934 годах мужской гомосексуальности эти авторы воспринимали как сигнал поворота к традиционным семейным и гендерным отношениям. Они очень мало говорили о месте однополой любви в системе революционных ценностей или в обыденной советской жизни до запрета мужеложства. Складывается впечатление, что в первые советские годы гомосексуальность была составной частью большевистской сексуальной революции, наряду с радикальным брачным законодательством и разрешением абортов. Но молчание самих большевиков на сей счет, как представляется, противоречит такому выводу. Дальнейшее исследование советского регулирования абортов и сексуальной реформы стало дополнительным подтверждением выводов ревизионистски настроенных историков о том, что эти меры были лишь на первый взгляд освободительными 30. Аборт был разрешен из медицинских соображений, хотя для женщин эта процедура была способом избавления от нежелательной беременности (инструментом планирования семьи) и расширения личных прав и свобод 31. Социальная политика большевиков быстро разочаровала тех, кто ожидал, что она освободит женщину от традиционного неоплачиваемого труда. Радикальное законодательство о разводе, браке и алиментах сделало женщину крайне уязвимой и обреченной на одинокое материнство в условиях высокого в то время уровня женской безработицы 32. Барбара Эванс Клементс (Clements, Barbara Evans; 1945—) и Элизабет Алан Вуд (Wood, Elizabeth Alan) недавно показали, сколь активно большевики противодействовали феминистским устремлениям. Советские женщины обнаружили, что партия и правящая элита, где доминировали мужчины, не подпускают их к ответственным постам ни в политике, ни в промышленности. Оба автора подчеркнули, что вопреки громогласно провозглашенной эмансипации женщин большевики-мужчины не стремились к мало-мальски систематическому пересмотру своих гендерных предрассудков 33. Этим же объясняется подчас противоречивый подход к однополой любви и гендерному диссидентству.