Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Лицо Лессинга озарилось лукавой улыбкой, и морщинки разбежались лучиками вокруг глаз. О пламя, кто твой жар остудит! — подумал он. Всему городу было известно, что господин фон Кунтч с первого взгляда безнадежно влюбился в курносую Дортхен. Старик, несчастный Аккерман, уже трезвонил повсюду о своем знатном зяте и мечтал о новом расцвете своей труппы.

— И тот, кто слишком много обещает, и тот, кто слишком много ждет, сами себе вредят, — ответил Лессинг, стараясь не задеть самолюбие господина фон Кунтча.

Едва К. фон К. — Лессингу нравилось именовать камергера на такой укороченный манер — удалился, как тут очень кстати подвернулся асессор Вильгельм Иерузалем, коему пришлось выслушать громкие упреки в свой адрес. Уж не ему ли он обязан этой медвежьей услугой, — возмущался Лессинг.

Но молодой человек испуганно все отрицал. Он ни о чем не знал и не чувствует за собой никакой вины.

Злоумышленник обнаружился сам на следующий день. Это был старейший и самый преданный друг Лессинга — Мозес Мендельсон из Берлина.

Господин Мозес — таким образом Лессинг и его называл сокращенно — прибыл по приглашению наследного принца. Тот однажды уже принимал его, когда гостил у своего дяди в Сан-Суси, вступил с ним в беседу и уговорил в конце концов посетить Брауншвейг.

— Ах, хоть он и принц, но не принадлежит к этому типу людей, — мягко произнес коротышка Мозес, глядя на Лессинга большими темными глазами. Его скулы выступали еще сильнее, чем раньше. Господин Мозес был неизменно добродушным, всепонимающим и всепрощающим. Будучи одного возраста с Лессингом, даже того же года рождения, он всегда относился к нему по-отечески и умел остудить горячую голову разумным и точным советом или утешением.

— Это мы еще посмотрим, — сказал Лессинг, — к какому типу людей принадлежит на поверку наследный принц!

— Вам надо с ним поближе познакомиться, мой милый старый друг, — таким образом, было несложно догадаться, кому был обязан Лессинг приглашением на обед к принцу, — поговорите с ним, поправьте ваши запутанные дела — ведь так, кажется, вы писали вашему брату Карлу в Берлин.

— Наследный принц мне уже больше не станет помогать. Я на него не возлагаю никаких надежд, — скептически отозвался Лессинг. — Может, я не прав?

Коль скоро ему предстояло впредь добывать себе пропитание сочинительством, он весьма охотно избавился бы от непрошенного соавторства тайных советников, подвергавших придирчивой цензуре любое предназначенное для печати произведение. Взяв за образец получившие признание «Новые Бременские материалы», издаваемые его друзьями Эбертом и Цахариэ, а также Геллертом, Рабенером и Гертнером, Шлегелем-старшим и другими, он намеревался затеять издание так называемых «вольфенбюттельских материалов из сокровищ библиотеки». Тем самым он хотел осуществить объявленное, но давно забытое намерение «Бременских материалов»: незаметно, но настойчиво поучать и тем самым изменять окружающий мир.

Кроме того, у него имелись «Фрагменты безымянного» — так бы он их озаглавил — отрывки трактата в защиту рационалистического деизма, сочинения неслыханной взрывной силы, переданные ему в Гамбурге несколько лет назад дочерью покойного автора для опубликования при условии, что имя ее отца навсегда сохранится в тайне.

А что если с помощью принца удалось бы избавиться от обычной цензуры, не слишком при этом посвящая его самого в свои планы?…

Друзей принимали не в Брауншвейге, а в загородном дворце Вехельде, в часе езды от города, где в это время наследный принц держал свой двор. Присутствовал и Эберт.

Различие между жилым и заброшенным замком легко определить по запаху. В Вольфенбюттеле резко пахло гнилью и плесенью, как в тюремных подвалах. В Вехельде нежно благоухало амброй и амброзией, как в райских кущах.

Принц, которому его отец передоверил множество связанных с управлением обязанностей, занимал просторные светлые комнаты со стенами различных, но неизменно пастельных тонов. Комнаты были украшены богатым золотым орнаментом, обрамлявшим высокие овальные зеркала, овальными панно с изображением трогательных или забавных галантных сцен, многократно отражающимися в зеркалах. Даже мебель, пастельных тонов и украшенная золотом, выглядела игриво.

Хрустальная люстра, словно сверкающая виноградная гроздь из бесчисленных, мастерски отполированных подвесок, свисала с потолка, подрагивая и позвякивая от каждого шага. Еле слышно тикали большие каминные часы, и Лессингу почудилось, будто они — в том же размеренном ритме — стуком выражают слащавость своего высокородного владельца:«…так-чудно, так-чудно, так-чудно…»