Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Он сообщил отцу в Каменц об изменениях в положении его сыновей, о переменах внешних обстоятельств к лучшему — он полагал, что славный старик весьма нуждается в подобном утешении. Долгие десятилетия он не мог без тревоги думать о судьбе своих сыновей! И потому Лессинг писал, что он, Готхольд Эфраим, теперь уже не тот первый и единственный в Германии «вольный» сочинитель, а хорошо обеспеченный библиотекарь, имеющий 600 талеров годового жалования, квартиру в замке и небольшой воз бесплатных дров на зиму.

Но ему пришлось начать письмо заново, слишком уж легкомысленным показался ему самому тон его отчета. Он решил отказаться от удачной игры слов: «свободен как птица — то есть на птичьих правах», чтобы избавить склонного к долгим раздумьям старика от лишних волнений из-за трудностей, уже оставшихся в прошлом. Кроме того, явно не следовало слишком откровенно разоблачать двусмысленность понятия «хорошо обеспеченный». Ирония была здесь неуместна. Хотя поводов для нее хватало: здание знаменитой библиотеки было задумано некогда как конный манеж для давно позабытого герцога. Об этом и сейчас напоминал причудливый овальный фундамент. Опоясывающие галереи, плотно заставленные теперь книгами и стеллажами, служили в прошлом трибунами для публичных турниров.

«В прошлом»… «некогда»… — а какое, собственно, ему до этого дело? Библиотека была столь знаменита, что о происхождении главного ее здания можно было уже и не вспоминать.

Младший из сыновей старого пастора Лессинга, брат Карл, которого Готхольд Эфраим долгие годы поддерживал, во многом отказывая себе, почти в это же время получил должность ассистента в правлении Берлинского монетного двора. Эта новость, несомненно, обрадует и матушку, — добавил Лессинг в письме к отцу.

Однако о своих долгах Лессинг написал ровно столько, сколько отец, видимо, и без того знал от Карла. То, что его прекрасная библиотека частью в Берлине, частью в Гамбурге пошла с молотка, а кредиторы остались далеко не удовлетворены, — кому он мог на это пожаловаться? Он был вынужден делать долги — ну да, именно вынужден! — ибо его гамбургские начинания, немецкий национальный театр и книгоиздательство авторов, несмотря на все усилия, в конечном итоге потерпели крах.

Вину за все неудачи он возлагал на неподходящие времена, и, разумеется, на этот город торгашей и лавочников, и, если посмотреть глубже, на скороспелую мысль об объединении, когда в Германии все, и духовная жизнь тоже, непременно делилось на баварское, вюртембергское, саксонское и т. д. и коснело в этой разобщенности. Всему виной были обстоятельства — а расплачиваться приходилось ему!

Внезапно ему пригрезилась Ева. Бросив взгляд поверх свечи, он явственно представил себе ее сидящей в кресле, увидел такое знакомое лицо, умные глаза, милую улыбку, в которой в счастливые часы проскальзывало столько лукавства, что Гердер однажды не преминул отметить, будто фрау Ева даже в такие минуты оказывается точной, только женской копией Готхольда Эфраима Лессинга. Ах, милая моя подруга, что-то еще с нами будет, — подумал он, а может, как бывает со стариками, он произнес эти слова вслух? Проклятое одиночество!

Лессинг подошел к окну. Перегнувшись, он разглядел по левую руку в сумеречном свете уходящего дня купол библиотеки. Что и на что он поменял? Людей на фолианты, живые мысли и связи на мертвые буквы. Он скучал по Еве и ее детям. Как часто с наступлением сумерек его охватывало желание, чтобы вот сейчас Ева открыла дверь и предстала перед ним…

Однажды ему доставили записку. На сей раз Ева действительно приехала. Он поспешил в Брауншвейг. Она остановилась в «Розе», и, встретившись, они долго, долго держали друг друга за руки. Вместе с Евой в Брауншвейг прибыл ее брат, ученый из Утрехта. Они вместе были в Пирмонте, где пили лечебные минеральные воды, ибо после известия о смерти мужа, поехавшего по делам в Венецию и там скончавшегося, Ева чувствовала себя слабой и больной, а ведь ей приходилось точно и расчетливо выполнять множество обязанностей. Она осталась с четырьмя детьми на руках. Правда, перед тем, как отправиться в далекое путешествие, Энгельберт Кёниг поручил детей, «случись, не дай бог, — беда», заботам своего друга Лессинга, но того собственное неустройство погнало в Вольфенбюттель. К тому же у Энгельберта Кёнига были шелковая лавка в Гамбурге и две фабрики в Вене — одна по производству шелка, другая — драпировок, — но и тут, и там положение было не из лучших.