Колм Тойбин: Завет Марии

Мне снилось, что я осталась. Мне снилось, что я держала истерзанное тело моего сына, залитое кровью, а потом омытое, что в это время он снова был со мной, что я касалась его тела и дотрагивалась до его лица, прекрасного и измученного. Я касалась ран от гвоздей на руках и ногах. Я вытащила шипы из его головы и омыла кровь с волос. Они оставили меня с ним, и с Марией, и с нашим провожатым, и с другими, пришедшими встретить конец вместе с ним, подвергавшими себя опасности, чтобы показать свою веру в него. Да, нас оставили с ним. Когда жестокое дело было сделано, когда человек, распятый на фоне неба над холмом, умер, и весь мир знал об этом, палачам не за чем было задерживаться. Они ушли поесть, выпить, получить свою плату. Тогда холм, на котором недавно жгли дымные костры и шумела злобная толпа, стал местом тихого плача. Мы обнимали и гладили его тело, очень тяжелое и одновременно невесомое, обескровленное, почти совсем белое — как мрамор или слоновая кость. Тело уже начинало коченеть, но какая-то часть его самого, что-то, что он передал нам в последние часы, что-то, что родилось из его страданий, парило в воздухе, нежное и успокаивающее.

Так мне снилось. Иногда сны продолжались и днем, когда я не спала: я сидела и чувствовала, что держу его в объятьях, держу его тело, в котором больше нет боли, и моя боль, которая была частью его боли — его и нашей общей — отступает. Все это легко представить. Но то, что случилось на самом деле, представить невозможно, и мне придется признать это сейчас, в эти месяцы, оставшиеся мне до смерти, а иначе подлинные события превратятся в сказку, полную яда, как бывают полны яда яркие ягоды, низко висящие на деревьях. Не знаю, почему мне так важно сказать правду — себе самой, среди ночи, почему так важно, чтобы слова правды прозвучали хотя бы раз. Ведь мир — это тишина, и ночное небо без птиц — это тихая бесконечность. И никакие слова ничего не изменят в ночном небе. Они не сделают его более светлым или менее загадочным. И дню тоже нет дела до слов.

Я говорю правду не потому, что от этого ночь станет днем или дни станут бесконечными и прекрасными в утешение нам, старикам. Я говорю правду просто потому, что могу это сделать, потому, что случилось так много, и потому, что у меня может не быть другой возможности. Может быть, скоро я снова начну воображать, что в тот день не убежала с холма, а держала его обнаженное тело в своих объятьях, может быть, скоро этот сон, который так понятен мне и так реален теперь, заполнит все вокруг, и изменит само прошлое, и станет тем, что было, тем, что должно было быть, тем, что, я видела своими глазами.

На самом деле было вот что. Они бежали, поддерживая меня с двух сторон, и я вдруг поняла, что никакого плана у нашего провожатого нет. Он так же не знал, что делать, как и мы. Вернуться в город мы не могли. У него было немного денег, но никакой еды. Меня пронзила мысль, что он торопил нас уйти, лишь бы спастись самому, и что великолепный план моего спасения появился позже и вовсе не был главной целью с самого начала. Гости, приходящие ко мне теперь, стараются связать все воедино, сплести узор, придать всему смысл и просят меня помочь. Я помогу им, как уже помогала, но не теперь. Теперь я знаю, что все делалось наугад, как придется, и в пути случалось такое, о чем даже теперь я не хочу вспоминать. Я знаю, что в эти дни мы делали ужасные вещи, потому что были в отчаянии. Мы крали одежду, потому что нужно было что-то надеть, и я украла обувь, потому что нужно было во что-то обуться. Денег мы не брали и никого не убили. Надеюсь, что не убили, но многого я не видела. Мы старались идти как можно быстрее, иногда нам нечего было есть, а иногда мы чувствовали, что нас выследили, за нами погоня. Когда от нас требовали объяснений, мы отвечали, что со мной дочь и ее муж, и мы путешествуем без поклажи и пешком, а не на ослах, потому что мой сын ушел вперед с караваном и всеми нашими вещами. Эта ложь не так важна, а может, и остальное, что мы делали по пути, не так важно, но все же я не уверена.

Трудно понять другое — почему так важны наши сны. После того что случилось на холме, мы двигались в основном по ночам, а не днем, особенно первое время, поэтому то, что происходило во сне, не дает мне теперь покоя — еще больше, чем тогда. Странно, но теперь кажется неважным, что мы напали на одиноко стоящий деревенский домик, уязвимый, ни в чем не повинный, и забрали еду, одежду, обувь и трех ослов, которых вскоре отпустили, а наш провожатый связал хозяина, его жену и детей, запугал их, чтобы они не преследовали нас. Мы все это видели своими глазами. Я надела эту обувь и одежду, и мы двигались быстрее на их ослах. Все это было.