Жан-Пьер Шевенман - 1914–2014. Европа выходит из истории?

Некоторые историки, например Жюль Исаак, говорили о «неравномерно распределенной ответственности» между центральными державами и странами Антанты, поскольку последние, прежде всего Россия, повели себя неосмотрительно (объявив «всеобщую», а не «частичную» мобилизацию, как советовало французское правительство через своего не слишком усердного посла Мориса Палеолога). В своей книге «Истоки Первой мировой войны» [85]Раймон Пуадевен пришел к следующему выводу: «Те решения, которые правительства приняли в июле 1914 г., в конечном счете были продиктованы заботой о собственной безопасности, престиже и величии». Эти сбалансированные оценки, конечно, делают честь Французскому университету и щепетильности обоих исследователей. Тем не менее они даже не рассматривают возможность того, что имперский Генеральный штаб, а вслед за ним политические лидеры Германии решили начать войну в качестве превентивной меры. Ведь они пошли на нее, когда их первоначальный план – локальный конфликт – рухнул.

Пангерманисты почувствовали, что наконец пришел час, когда Германия сможет выкроить себе империю в Восточной Европе. Но означает ли их решение, что политическую ответственность за него несет весь немецкий народ? Гибридный характер политической системы довоенного Рейха позволяет в этом усомниться. Однако моральной ответственности немецкий народ не несет точно. 231-я статья Версальского договора не провела между ними должного разграничения.

Наконец, ответственность германского правительства и имперского Генерального штаба за развязывание войны не отменяет того, что во всех европейских странах – но в Германии, вероятно, в еще большей степени, чем у соседей, – власти предержащие были морально готовы к войне и явно недооценивали ее потенциальные разрушения и другие последствия. Так что коллективная ответственность всех европейских лидеров за скатывание к конфликту не вызывает сомнения.

Хотя прямая и непосредственная вина немецкого правящего класса за начало Первой мировой сегодня уже кажется установленной, почти для всех очевидно, что существуют глобальные экономические и моральные факторы, которые сделали войну возможной.

Чтобы лучше понять, как накануне 1914 г. противоречия между державами лишь становились глубже, не следует ограничиваться кризисами, прямо приведшими к началу войны. Нужно учесть колониальное соперничество в Марокко и в целом в Африке (Танжерский и Агадирский кризисы 1905 и 1911 гг.), Балканские войны (1912–1913 гг.), вызванные столкновением интересов России и центральных держав на Балканах, где сошлись две стратегические линии напряжения: русское движение в сторону Проливов и проект железнодорожной ветки Берлин – Багдад.28 января 1914 г. канцлер Бетман-Гольвег вызвал французского посла в Берлине Жюля Камбона, чтобы отговорить Францию от предоставления Османской империи крупного займа: «Если вы отказываете Германии в том, что по праву принадлежит любому растущему организму, вы не остановите ее рост. И вы столкнетесь с конкуренцией с ее стороны не только в Малой Азии, но и повсюду в мире» [86]. У этого соперничества, само собой, была давняя история. Латентный кризис Австро-Венгерской империи вызывал у лидеров Германии гораздо большее беспокойство. Однако осложнение международной обстановки после 1905 г. связано с другими, более глубокими, факторами.

Стремительное развитие капитализма в конце XIX – начале XX в. породило дисбаланс, который многие тогда попросту не заметили, но который усиливался день ото дня. На банкете, устроенном в Гамбурге в 1899 г., Вильгельм II воскликнул: «Посмотрите вокруг – как меняется мир! Старые империи приходят в упадок, а на свет появляются новые» [87]. Хотя либералы, воспевавшие «блага торговли», верили, что развитие экономики обеспечит мир, а социалисты ожидали, что «рост производительных сил» сам по себе разрешит все проблемы, экономический рост порой создает столь невыносимые противоречия, что, на непросвещенный взгляд, разрешить их может только война. Чтобы это понять, следует выйти за рамки экономики и обратиться к «политическим» факторам.

К 1914 г. Германия, благодаря успехам в индустрии и торговле, не только обогнала Францию, которая на протяжении 40 лет отставала экономически, хотя и не утратила политического веса, но и стала наступать на пятки Великобритании, чья гегемония установилась после Наполеоновских войн и сохранялась на протяжении всего XIX в. Превратившись благодаря договорам о свободной торговле в основную фабрику Европы и мира, она выстроила себе колоссальную колониальную империю. Экономический рост Германии, сопровождавшийся введением протекционистских мер, а также аналогичные процессы в США не могли не вызывать у Лондона опасений. На глазах Британии у нее появлялись опасные соперники. Рост Германии беспокоил ее больше, чем традиционное колониальное соперничество с Францией в Африке. В ходе Танжерского кризиса 1905 г. Англия в итоге поддержала Францию, что не могло не разгневать Берлин. Лондон с беспокойством смотрел на немецкий проект таможенного союза, устроенного по образцу Zollverein 1834 г., который так хорошо удался Пруссии. Этот проект «общего рынка», в начале ограничившийся центральными державами, как мы видели, имел общеевропейские амбиции. Вдохновленный Фридрихом Листом и его школой, он должен был не только создать обширный внутренний рынок, но и защитить его с помощью сравнительно высоких тарифов от усиливающейся конкуренции со стороны США. Как писал французский германист Шарль Андлер, «никто не скрывал, что речь шла о том, чтобы противопоставить Соединенным Штатам Америки Соединенные Штаты Европы, поскольку обширное экономическое пространство экономически целесообразней, чем множество мелких» [88]. Англосаксонские страны были против создания континентального тарифного союза, который ослабил бы их позиции в соревновании, уже столкнувшем немецкий капитализм с британским и в еще большей степени – с неудержимым американским капитализмом «промышленников с большой дороги».