Александр Смоляр - Табу и невинность

Много есть минных полей и извилистых тропинок во взаимоотношениях между самыми разными европейскими народами – достаточно подумать о таких коллизиях, как англо-ирландские, немецко-русские или кастильско-баскские в Испании. Но с полной убежденностью могу констатировать, что никакие мины не являются более взрывоопасными и никакие тропы – более запутанными (в том числе и эмоционально), нежели те, которые обычно называют польско-еврейскими отношениями. Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate! («Оставь надежду, всяк сюда входящий» [10] Это последний стих надписи над воротами в ад. См.: Данте . Божественная комедия. «Ад», III, 9, пер. Дм. Минаева (1874–1879). В более известном, почти классическом, хотя и более современном переводе М. Лозинского указанное место звучит так: «Входящие, оставьте упованья». .)

С равной убежденностью добавлю, что нет лучшего проводника-вергилия по этому лабиринту, чем Александр Смоляр. Не обходя никаких трудностей, он ясно показывает всю сложность ситуации. Его раннее эссе «Табу и невинность» (1986) остается – при всем, что написано впоследствии, – одним из наиболее нюансированных и проницательных анализов многочисленных травм 1930°1940-х годов.

В более позднем тексте, озаглавленном «Парижский Май и польский Март», он отмечает с ноткой намеренного преувеличения, что абсурдно говорить о польско-еврейском диалоге в современной Польше, поскольку еврейской стороны уже нет. В результате «Польша ведет диалог сама с собой».

Анализируя все, что произошло в Марте 1968-го, он пишет:

«Ибо власти начали „обезевреивание“ ПНР по той причине, что рассчитывали на популярность такой политики или хотя бы на пассивную благосклонность немалой части общества».

Его комментарий насчитывает всего четыре слова: «И они не просчитались».

Затем Смоляр напрямую ставит вопрос, над которым я и сам не раз задумывался: «…откуда столько евреев, евреев-поляков, поляков еврейского происхождения, поляков с еврейскими корнями – ох, какие же у польского языка проблемы с евреями! – среди инициаторов движения 1968 года?» (в числе которых, ясное дело, и он сам). И отвечает предварительной гипотезой: «Так нельзя ли в свете этого интерпретировать ангажированность в мятежные проявления 1968 года как бунт послехолокостовской генерации против трагического груза истории, который обременял поколение их родителей?» Я бы расширил данную аргументацию. Существует чисто эмпирический тезис, против которого стали бы возражать лишь немногие из зарубежных исследователей польской истории (если таковые вообще бы нашлись): что указанная небольшая группа (с какой бы точностью ни формулировать ее дефиницию) сыграла огромную, несоизмеримую с ее численностью роль в беспрецедентном, растянувшемся на 1968–1989 годы мирном освобождении Польши, а потом, уже в следующем двадцатилетии, в демократизации этой страны и ее интеграции с Европой. Достоин внимания тот факт, заведомо противоречащий рефлексу, который ассоциирует Польшу с антисемитизмом (и который все еще продолжает оставаться куда как частым в Америке, Франции или Великобритании), что на протяжении всего лишь двух десятилетий независимая Польша имела трех глав дипломатической службы еврейского происхождения.

Иными словами, за 20 лет их тут оказалось больше, чем в Америке за 200 лет. Не существует единственного, да еще и простого объяснения этого исключительного польско-еврейского вклада в возрождение свободной Польши. Каждый конкретный человек продвигался несколько иной тропой, и посему одни лишь индивидуальные биографии скрывают в себе убедительный ответ.

Именно эссе Смоляра на данную тему представляются, пожалуй, самыми глубокими во всем этом сборнике; они же принадлежат и к наиболее личным. Но никакое из них не является ни более глубоким, ни более личным, чем тот долг памяти и та честь, которые он воздал Мареку Эдельману, – траурная речь на похоронах последнего, очень метко сделанная завершением данного тома. В этом честном и трогательном эссе автор спрашивает: «Как быть поляком, не переставая быть евреем?» И пишет о «подлинном еврействе» Эдельмана, от которого его самого «отсекла история, варианты, выбранные родителями, да и мои собственные решения в пользу Польши и польскости».

В этом месте, пользуясь своей дистанцированностью инсайдера-аутсайдера, я хотел бы взять на себя смелость высказать одно замечание, которое – как мне представляется – здесь вполне уместно. Многих из ведущих деятелей британской интеллектуальной и публичной жизни можно по некоторым критериям признать евреями. В строго определенных контекстах их можно определить термином «британские евреи». В большинстве ситуаций их назвали бы просто британцами. В более обширных биографических разработках они получили бы название «еврейско-британских» или же «британско-еврейских» писателей, юристов, журналистов, политиков и т. п. С любыми уместными здесь оговорками все это можно, пожалуй, посчитать семантическим признаком некой цивилизованной нормальности. Благодаря выбранным им жизненным вариантам, своей индивидуальности, образу мышления, преданности делу польской свободы, а также мужеству той интеллектуальной ясности, с какой Александр Смоляр смотрит на польско-еврейскую историю, он весьма значительным образом поспособствовал приближению свободной Польши к такому цивилизованному состоянию.