Вадим Цымбурский - Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков

Итак, пафос Европы как части света, которая «по обилию, наукам, силе и славе, якоже и умеренностию воздуха безспорно… преимуществует» над всеми прочими частями света, в текстах Татищева оказывался поддержан включением исторической ядровой России в это пространство, да еще на основах, отвечающих исконно русскому критерию членения этих протяженностей. Бассин прав, когда с этими трудами связывает появление «Атласа Всероссийской империи» Ив. Кирилова, а затем и «Атласа Российского» Академии наук (1745), в которых Уралу принадлежит ключевое положение как центральному шву, соединяющему как бы приравненные друг к другу два российских массива. Новая конструкция внедрялась медленно: еще Ломоносов принимает Дон за рубеж России, а Екатерина II в 1760-х называет свою поездку по Волге «путешествием в Азию». Тем не менее, модель Татищева-Страленберга утверждается к концу столетия именно потому, что отвечает геополитическому заданию утверждения России в европейском пространстве: она обслуживала тезис Екатерины II о России как «европейской державе». Между прочим, сама Екатерина в обосновании этого тезиса опиралась на климатическую теорию Монтескье. Как известно, в центре этой теории лежит различение северных народов как свободолюбивых и воинственных и южных – как изнеженных и податливых к деспотии. По Монтескье, главное различие между Азией и Европой в соотношении климатических типов, детерминированных климатом. В Европе плавный переход от севера к югу приводит к тому, что сосуществующие народы сходны по темпераменту, и нет оснований для деспотического господства северян над южанами. Азию он считал лишенной умеренного климатического пояса, и потому здесь наблюдается расцвет деспотизма северных завоевателей. Россия оказывалась в северном поясе вместе с Северной Европой, тем самым причислялась к свободолюбивым народам, хотя московская знать «и была обращена в рабство одним из своих государей, но в ней все-таки постоянно замечаются признаки неудовольствия, которое не встречается в климатах юга» [«Дух законов», кн. XVII, гл. 3 <[Монтескье 1955, 389]>]. Опираясь на эти выкладки, относящие Россию к народам северного типа, обитающим в условиях вне прямого соприкосновения с югом, т.е. не благоприятствующих развитию рабства, Екатерина II объясняла успех европеизации тем, что европеизировался, собственно, народ, по климатической онтологии уже принадлежавший к европейскому миру, ибо допетровские «нравы … совсем не сходствовали со климатом и принесены были к нам смешением разных народов и завоеваниями чуждых областей» (мы бы сказали – напором на Россию из глубин Евразии и в свою очередь евразийской экспансией России). «Петр Первый, вводя нравы и обычаи европейские в европейском народе, нашел тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал». Итак, конструировалась климатически прилегающая к Европе исконная Россия, а отклонение от Европы объяснялось взаимодействием с соседними пространствами и народами, не принадлежащими к европейскому кругу. Собственно, это шло в одном направлении с конструированием Европы до Урала, вычленением из России пространства, вписывающегося в Европу, с опорой на Урал и Зауралье как базу этого самоутверждения.

Таким образом, в отношениях с Европой можно говорить уже о закладывании онтологии под геостратегические проекты, в отношениях к Азии и евразийским пространствам дело обстоит иначе. Как мы видели, сдвиг центра российской индустрии в глубь страны и на восток к Уралу парадоксально преломился в осмыслении Урала как мнимого «предела Европы» (парадоксальны наблюдения П.Н. Савицкого над тем, что «русский рудник» видится где-то на окраине «русского мира»). Если говорить о Сибири и Дальнем Востоке, можно отметить пафос описания, разведывания этих мест, идет увлеченная достройка карты России и смежных краев, прощупываются географические отношения и заключенные в них возможности вплоть до создания Российско-американской компании. И тем не менее, вся эта освоительная кампания очень редко обнаруживает намеки на политический смысл.

Общеизвестно увлечение Ломоносова северными проектами, его вклад в разработку структурной географии, позволивший ему предсказать ряд особенностей побережья Северо-Восточной Азии и тогда еще не разведанной Северной Америки. Можно вспомнить и то, что как противник норманнской теории происхождения русской государственности, Ломоносов активно отстаивал предполагаемую южнорусскую, степную версию происхождения русского народа, связывая его обозначение с именем скифов-роксоланов. И, однако, эти его увлечения не выливаются в какие-либо политические проекты, связанные с востоком. Мотивы приращения российского могущества Сибирью, усиления славы Империи через разыскания торговых путей остаются неразвернутыми намеками. Восточное пространство нуждается в доосвоении, детализации, достройке, но оно реально в XVIII в. не осмысляется как фактор политической, международной мощи. Когда же речь все-таки заходит в этом ракурсе, обнаруживаем опаску, связанную, прежде всего, с осознанием слабости позиций России на этом направлении; характерна инструкция Сената в 1732 г. Берингу: идти ему, Берингу «на морских судах… для проведывания новых земель, лежащих между Америкою и Камчаткою, также от Камчатского носа островов продолжающихся к Японии» для установления торгов и наложения ясака на народы, никому не подвластные; «токмо того накрепко остерегаться, чтоб в американские и азиатские такие места не зайтить, где уже владение европейских государей или китайского богдыхана и японского хана есть, чтоб не войтить в подозрение и не открыть бы к Камчатским берегам своим приездом пути, о котором они поныне не известны, а наипаче в нынешнем тамошнем малолюдстве чрез ту причину не заняли нужных пристаней».