Вадим Цымбурский - Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков

Итак, мы должны выяснить, каким образом в сознании евразийцев могла быть мотивирована мысль о «России-Евразии» как «более узком и точном» применении имени континента и, напротив, о большой Евразии как «расширительном» употреблении эпитета России. Похоже, что этот ход может как-то соотноситься с сюжетом Маккиндера, но в деталях это соотношение нам еще не ясно. И, кроме того, надо расчленить, как эта нетривиальная мотивировка для наименования «России-Евразии» соотносится с той, другой, что полагает в России «ни Азию, ни Европу».

Но этот вопрос разъясняется, если мы посмотрим, как евразийцы трактуют соотношение между Россией и массивом Старого Света. Я выявил три схемы, по-разному изображающие это соотношение.

Схема 1 наиболее проста: Россия – посредница в воссоздании целостности материка, разделенного на Азию и Европу. В начале 20-х эту схему разрабатывает Бицилли, видевший в «новейшей истории России» «грандиозную попытку восстановления центра и тем самым воссоздания "Евразии"». В 30-х Савицкий развивает мысль о миссии евразийских народов поднять европейцев и азиатов на некое неконкретизируемое «общее» дело, которое ассоциируется с трансконтинентальными, преимущественно железнодорожными контактами. То есть Россия-Евразия мыслится воссоединительным мостом для большой Евразии. Всё это выводит нас на типичную для немецкой геополитики тему России-Zwieschenglied, хотя и без идеи «континентального блока».

Схема 2 разработана Савицким в «Степи и оседлости», где выдвинут тезис: «Держава Российская … есть – в обозримой потенции – не просто частица Старого Света, но некоторое уменьшенное воспроизведение его совокупности» с указанием на зоны «европейского» земледелия, на тюрко-монгольское кочевое скотоводство, среднеазиатское искусственное орошение, субтропики и т. д. Эта схема может читаться двояко. В ней можно видеть просто констатацию сосуществования разных европейских и азиатских укладов. Именно так формулу «Евразии» принял Троцкий, рассуждавший в 1923 г. о соседстве в России кочевого хозяйства и концентрированной промышленности и о роли торгового капитала здесь как «евразийской, более азийской или азиатской, чем европейской». Но та же схема может прочитываться по-иному, – и Савицкий ее прорабатывает в историческом ключе, рассуждая о целостном «внутриконтинентальном» мире, который образует хозяйство России-Евразии, и об остающихся вне этого мира «окраинах» – «прижатых, выдвинутых в моря», обреченных жить океанической торговлей. В сравнении с «континентом-океаном» акценты переставлены ближе к ранним статьям Савицкого 1916 г. Речь идет не об «обездоленности» России, но о пласте жизни ее ядра, как бы являющего в себе ту самодовлеющую суть материка, из которой выпадают лишь прижатые к морям окраины.

И, наконец, схема 3 Савицкого обоснована в «Миграции культуры». Опершись на выдвинутый в XIX в. П. Мужолем и Л. Мечниковым «закон» перехода культурных гегемоний во всё более холодные широты, Савицкий заключает: Западная Европа уже отыграла во II тысячелетии свою роль; в наступающем же III тысячелетии гегемония утвердится в России и в Северной Америке. Тогда США и Канада по-новому продолжат за океанами культуру Запада, но Старый материк охватит восходящая культура России-Евразии. С этим тезисом Савицкого на страницах «Исхода к востоку» солидаризируется Флоровский: он отличает от культурно коснеющей Европы – восходящие США, где прочерчивается «путь жизни и утверждения индивидуальной свободы». Несомненно, что оба автора тут идут за Ламанским, различавшим Европу как «мир прошлого» от двух восходящих «миров будущего»: Среднего мира и мира Англо-саксонского, утверждающегося за океанами (во «внешнем полумесяце» Маккиндера). По этой схеме Россия зовется «Евразией» оттого, что изображает собою Старый Свет Третьего Тысячелетия, откуда романо-германская традиция будет вытеснена за океаны.

Я свожу эти три схемы, описывающие соотношение двух Евразий, в следующий идеологический спектр. На одном краю – Россия-Евразия как совокупность народов и территорий, связующих Европу и Азию, на другом – она же как «грядущая культура» материка, прообраз его будущей эры. А посреди Россия как уменьшенный образ Старого Света: эти схемы читаются в любом из двух ключей, в ключе ли «междумирья» или «грядущей культуры».

Отсюда по-новому можно понять пресловутые выпады евразийцев против «романо-германского шовинизма». Как бы они ни эксплуатировали риторику цивилизационного плюрализма, привлекая Шпенглера себе на помощь (единственного почтительно упоминаемого ими романо-германца), – однако это культурплюралистическое поборничество оказывается под большим сомнением, когда мы знакомимся с взглядами Трубецкого на религиозные культуры Азии. Он твердит о «бедности, плоскости и банальности» догматики ислама, об «элементарности» его морали, об Индии как самой прочной цитадели сатаны, под властью которого проходит всё ее развитие, о том, что в религиях Запада и Востока вообще «явно или скрыто веет дух сатаны». Лишь «Восточное Православие … должно остаться тем сокровищем, которое мы должны беречь и за дарование которого вся Русская земля ежечасно должна благодарить Всевышнего». Если сопоставить эти размышления Трубецкого с «законом» миграций культуры в истолковании Савицкого, то увидим, что речь идет не просто о вероисповедном, но в равной мере о геополитическом постулате: для группы ранних евразийцев Россия представала прообразом торжества и гегемонии православия в Большой Евразии.