Борис Капустин - Рассуждения о «конце революции»

С философской точки зрения вопрос о том, почему массы не могут «желать» революции и стремиться к ней, не очень интересен. Если Маркс прав в том, что сознание есть не что «иное, чем осознание существующей практики», хотя оно может мнить, будто способно « действительно представлять себе что-нибудь [по ту ее сторону], не представляя себе чего-нибудь действительного» [77] Маркс, Карл и Фридрих Энгельс. «Немецкая идеология», в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Сочинения . Т. 3. Москва: Госполитиздат, 1955, с. 30. , становится понятным, почему предвидение и практическое желание замкнуты горизонтом «существующей практики», почему мы можем стремиться лишь к тому, что умещается в пределы, очерченные этим горизонтом, т. е., как максимум, к некоторым модификациям уже существующего, не нарушающим его «фундаментальную логику» (такие нарушения попросту непредставимы). Этим и объясняется нереволюционный характер французских наказов накануне революции, нереволюционность русских посланий Временному правительству и все остальное, о чем шла речь выше. Но революции, как мы знаем, происходят – вопреки или даже благодаря нашей неспособности их предвидеть и желать. И наоборот, как остроумно заметил Ойген Розеншток-Хюсси, «объявленные революции не происходят» [78] Rosenstock-Huessy, Eugen. Out of Revolution: Autobiography of Western Man . NY: William Morrow & Co, 1938, р. 128. Розеншток-Хюсси, Ойген. Великие революции. Автобиография западного человека . Москва: Библейско-Богословский Институт св. апостола Андрея, 2002, с. 108. , видимо, как раз потому, что само «объявление» уже включает их в налично существующее, тогда как происходящая революция есть его трансцендентирование.

Однако сознание, как мы уже сказали, может мнить, будто оно способно « действительно представлять себе что-нибудь» за рамками горизонта существующей практики. Те, кто так мнят, могут и возжелать то, что они мнят. Если они оказываются «критическими интеллектуалами» [79] Тема «критические интеллектуалы» заслуживает особого внимания и представлена глубокими исследованиями, накопившимися за последние пятьдесят с лишним лет. В рамках настоящей книги я не могу позволить себе даже краткий их обзор. Сошлюсь лишь на отличную статью Чарльза Курцмана и Линн Оуэнс, в которой рассматриваются историческая динамика и современное состояние субдисциплины, именуемой «социология интеллектуалов». См.: Kurzman, Charles and Lynn Owens. «The Sociology of Intellectuals», Annual Review of Sociology , 2002, Vol. 28, p. 63–90. Интересную разработку темы «интеллектуалы и революция» применительно к российским условиям дает В. Мау. См.: Мау, Владимир. Революция , с. 211–229. , то они могут возомнить революцию, возжелать ее и даже искренне посвятить ее приближению и осуществлению свою жизнь. Они и есть единственный социологически идентифицируемый референт аргумента о (якобы имевшем место ранее) стремлении к революции и о (нынешнем) разочаровании в ней. Но согласно присущей им схеме мышления и в логике того, что Алвин Гоулднер называл «идеологией интеллектуалов» [80] См.: Gouldner, Alvin W. «Marxism and Social Theory», Te h ory and Society , 1974, Vol. 1, No. 1, р. 22. , они свои собственные желания и стремления проецируют на весь мир, представляют их желаниями и стремлениями огромных масс людей. Этим массам «критические интеллектуалы» предписывают некие задачи и исторические миссии, призванные реализовать то, что мнится интеллектуалам по ту сторону горизонта существующей практики. Соответственно, и разочарование в революции, являющееся сугубо частным делом этих самых интеллектуалов, еще вчера бывших «критическими», представляется вселенским изменением идеологического климата человечества.

Чем же именно вызвано разочарование интеллектуалов в революции? Для понимания этого нам нужно обратить особое внимание на два элемента «идеологии интеллектуалов», один из которых проанализирован самим Гоулднером, другой же к его описанию этой «идеологии» добавляю я.

Существенным элементом «идеологии интеллектуалов» является претензия на представительство «истинных интересов» соответствующих социальных групп (скажем, рабочего класса). В случаях, когда происходят реальные революционные движения, эта претензия не является чистой фикцией. В конце концов, «критические интеллектуалы» могут чего-то политически добиться для себя , только если их претензия на представительство в какой-то мере воспринимается всерьез теми, кого они, как им думается, «ведут». Другое дело, что «вести» себя в условиях революции массы позволяют лишь в той мере и постольку, в какой и поскольку они получают что-то полезное (идеологически, организационно и т. д.) от своих вождей-интеллектуалов для реализации собственных требований и устремлений, пропуская через последние, как через сито, всю риторику интеллектуалов, все задачи и «исторические миссии», которые они пытаются возложить на массы [81] В действительности агрегирование требований низов, их (никогда не полная и не завершенная) «систематизация» посредством установления того, что Эрнесто Лаклау называет «цепочками эквивалентностей», их гегемонная кристаллизация и репрезентация, создающая конструкт «народа», являются гораздо более сложными процессами, чем то, на что непосредственно указывает мое описание отношений между вождями и массами. См.: Laclau, Ernesto. On Populist Reason . London: Verso, 2005, особ. ch. 4. Однако в рамках нашей темы можно ограничиться и сказанным. .