Борис Капустин - Рассуждения о «конце революции»

Но не эта часть рассуждений Энгельса является центральной для него. Суть его подхода заключается в том, что понять значение бесспорного дисбаланса сил для дела революции никак нельзя, рассматривая его только в военном аспекте, т. е. отвлекаясь от политического контекста , в котором этот дисбаланс некоторым образом обнаруживается. Никакое восстание не может победить, если оно разворачивается в чисто военном ключе – как «битва между двумя армиями», если руководители правительственных войск, «отбросив всякие политические соображения, начина[ют] действовать, исходя из чисто военной точки зрения…» (с. 541), если инсургенты не могут «поколебать дух войск моральным воздействием …» (с. 540; курсив мой. – Б. К. ).

Это – главное! Строго говоря, «революционным» – в смысле радикально меняющим существующие порядки – в отношении революции к военным является не вооруженное столкновение, а именно преодоление деполитизации военных при их безусловном подчинении политическому руководству общества, т. е. преодоление их обособления от общества в особую корпорацию, служащую инструментом последней возможности сохранения статус-кво. Само по себе вооруженное столкновение сохраняет и даже актуализирует старую роль этой корпорации, предписанную ей «свергаемым» режимом, а именно— быть «менеджерами насилия» и только [68] См.: Cohen, Eliot A. A Supreme Command: Soldiers, Statesmen, and Leadership in Wartime . New York: Free Press, 2002, p. 226. . Исполнение этой роли, в свою очередь, предполагает сохранение старой «военной этики», классическое (пусть и несколько идеализированное) описание которой дал Сэмюэл Хантингтон и которая по существу своему является «реалистической и консервативной» и фокусируется на «повиновении как высшей добродетели военных» [69] См.: Huntington, Samuel. Te h Soldiers and the State: Te h Te h ory and Politics of Civil-Military Relations . Cambridge, MA: The Belknap Press, 1957, p. 79. .

Возможность революции заключается именно в том, чтобы не допустить ее дегенерацию в чисто военное противостояние, в том, чтобы она развивалась как нравственно-политическое явление , в рамках которого общественность не только может оказывать «моральное воздействие» на войска, но и присоединять их или некоторую их часть к себе, т. е. способна превращать в общественность то, что нормально функционирующая власть отделяет от общественности в качестве особой корпорации, норма которой – не коллективная рефлексия, а безоговорочное подчинение. Революция осуществима лишь постольку, поскольку она способна революционизировать «реалистическую и консервативную» «военную этику», и именно в этом заключается смысл понятия «моральное воздействие» Энгельса. Более того, мы можем сказать, что революция, не способная таким образом революционизировать существующие институты, в данном случае – военную корпорацию, является революцией лишь в воображении тех, кто объявляют себя революционерами.

Это «правило революции» действует применительно не только к эпохе технического совершенства оружия, как бы такое совершенство ни измерялось – заменой ли гладкоствольного ружья малокалиберным магазинным ружьем, как во времена Энгельса, или современных автоматов – научно-фантастическими бластерами, как это может произойти в скором будущем. Это «правило» применимо и к классическим «баррикадным» восстаниям: «…даже в классические времена уличных боев баррикада оказывала больше моральное воздействие, чем материальное. Она была средством поколебать стойкость войск» (с. 542). Конец «баррикадных революций» был обусловлен, по большому счету, не (еще более увеличившимся) военным перевесом правительственных сил, а именно политическим фактором – тем, что баррикада перестала оказывать «моральное воздействие» на войска. Как пишет Энгельс, «баррикада утратила свое обаяние: солдаты видели за ней уже не «народ», а мятежников, смутьянов, грабителей, сторонников дележки, отбросы общества…» (с. 542). Это и нужно уточнить в первую очередь , если мы хотим разобраться с возможностью революции в современном мире, принимая в качестве самоочевидного то, что она невозможна как «битва между двумя армиями»: каким политическим действием, если не «баррикадой», может быть конституирован «народ», признаваемый в этом качестве и войсками, а потому способный оказывать «моральное воздействие» на них?

Ответ самого Энгельса на данный вопрос не выглядит убедительным. Он напирает в основном на участие рабочего класса и его союзников в электоральных процессах и на «демократическое» овладение ими властью [70] «…Буржуазия и правительство, – пишет Энгельс, – стали гораздо больше бояться легальной деятельности рабочей партии, чем нелегальной, успехов на выборах, – чем успехов восстания» (Энгельс, Фридрих. «Введение к работе К. Маркса „Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.“», с. 540). . Мы вернемся к теме связи между демократией и революцией в заключительной части книги. Сейчас же отметим, что наши современные авторы не только не отвечают на сформулированный выше вопрос, но и не ставят его.