Паола Чони - Горький-политик [litres с оптимизированной обложкой]

Надо иметь в виду, что мог думать и чувствовать Троцкий в 1936 г. И надо помнить, какую роль играл Горький в эти годы в сталинской иконографии. Суждение Троцкого на этом фоне приобретает особое значение. Горький после революции 1905 г., был захвачен «богостроительством», стремился соединить религию и социализм, но никогда не изменял делу пролетариата, лишь на время прервавшего свою борьбу после жестокого поражения. Свидетельством тому отношения Горького с Лениным, в которых находилось место и для взаимного непонимания и для прочного взаимного уважения, и для жестоких размолвок и для неожиданных примирений.

По словам М. Горького, он не раз указывал В.И. Ленину, что, «истребляя русскую интеллигенцию, он лишает русский народ мозга. И, несмотря на то, что я люблю этого человека, а он меня, кажется, тоже любил, моментами наши столкновения будили взаимную ненависть» [569].

Главное, что для Горького в ленинской теории оставалось неприемлемым, это своего рода отречение от разума.

Л.Д. Троцкий в связи с этим пишет: «Глубже всего в этом необыкновенном самоучке сидело преклонение перед культурой: первое, запоздалое приобщение к ней как бы обожгло его на всю жизнь» [570].

Культ культуры порождает у Горького, среди прочего, неприязнь и неприятие по отношению к бескрайнему миру русского крестьянства. Октябрьская революция передвинула его в ряды оппозиции. Дело было не только в преследованиях, которым подвергалась интеллигенция, не только в угрозе, нависшей над русской культурой; главное, что в стране, где пролетариат еще окончательно не сформировался, создаются предпосылки для триумфального наступления деревни на город, для торжества крестьянства с его животным невежеством. Что может противопоставить этой лавине интеллигенция во главе нескольких тысяч рабочих, ею же воспитанных?

С советской властью Горький примирился лишь после того, как прекратился «беспорядок» и началось экономическое и культурное восхождение. Он горячо оценил гигантское движение народных масс к просвещению и в благодарность за это задним числом благословил Октябрьский переворот» [571].

На самом деле пессимизм первых послереволюционных лет смягчился уже раньше, после смерти Ленина. Уже в 1922 г. Горький писал: «эта революция стальным плугом взбороздила всю массу народа так глубоко, что крестьянство уже едва ли может возвратиться к старым, разбитым формам жизни; как евреи, выведенные Моисеем из рабства Египетского, вымрут полудикие, глупые, тяжёлые люди русских сел и деревень – все те, почти страшные люди, о которых говорилось выше, и место их займёт новое племя – грамотных, разумных, бодрых людей» [572].

Несмотря на эту уверенность, Горький не был готов к окончательному возвращению на родину. Среди многочисленных причин, подтолкнувших его к этому решению, была одна сугубо политическая, о которой часто забывают. В начале тридцатых годов, в раскулаченной «умиротворенной» России крестьяне и их неприязнь к городу уже не представляли той угрозы, которой опасался Горький в 1917 г. Их приобщение к культуре оказалось иным, менее спонтанным, чем это казалось Ленину и, может быть, самому Горькому. Неоспорим тот факт, что никакого неодобрения или сожаления по поводу цены, заплаченной за «окультуривание» русского крестьянина, гибель миллионов сосланных на север «кулаков», разорение хозяйства М. Горький не выражает официально. Факт для многих неудобный. Многие охотно бы закрыли глаза на то обстоятельство, что Горький и Сталин оказались политическими единомышленниками в таком малопривлекательном вопросе. Но здесь необходимо делать различие: Горький, благосклонно смотря на коллективизацию земли и орудий труда, в разрез со сложившимся у многих представлениями был против насильственной коллективизации. Он был убежден в том, что коллективизация имела бы прекрасные результаты, если бы происходила при согласии ее участников. Это очень важный момент в биографии писателя, доказывающий в том числе, насколько мало знал Горький о ситуации в русской деревне, предполагая, что крестьяне могут согласиться на коллективицзацию и добровольно примкнуть к ней.

Эти соображения не говорят о том, что писатель перестал относится к крестьянству с крайним недоверием и считать его наиболее опасным классом для революции. Но и здесь, надо это признать, он остался верен себе. А дело культуры, «окультуривания» народных масс может порой, следуя строгой, хотя и жестокой исторической логике, смыкаться с интересами самого безоговорочного абсолютизма.