Антон Хреков: Король шпионских войн. Виктор Луи — специальный агент Кремля

Но ни в «Крестах», ни в Бутырке, ни в Лефортове, ни на Лубянке он не сознавался. Не потому что был таким несгибаемым, а потому что искренне не понимал, в чём его обвиняют и что вообще от него хотят. Однажды, осатанев от ночного допроса, он выкрикнул следователю:

— Да, вы правы, я секретный агент Вавилона!!!

Дознаватели переглянулись, один спросил:

— Это где?

— В Америке. На границе Мексики и США, — отчеканил Луи.

В Сухановке после войны один из братских корпусов был превращен в «Бериевский» корпус: глава МГБ, по рассказам бывших сидельцев, сам приезжал проводить «элитные» допросы.

Теперь здесь братская трапезная: стены расписаны красочным библейским новоделом, ничего не напоминает об ужасах шестидесятилетней давности.

Луи, как и другие обвиняемые (еще формально не зэки), не мог и не должен был видеть ни себе подобных, ни видов из окна: ведь даже очертания монастырских построек могли, по логике НКВД, дать сидельцу подсказку, привязку к местности. На белье, умышленно превращенном в труху, чтобы нельзя было повеситься, стоял штамп: «Спецобъект № 110». Снаружи тюрьму охраняла спецрота дивизии НКВД особого назначения — стража стояла даже в полях, вдалеке от тюрьмы, дабы исключить даже случайные проникновения извне.

Екатерининский собор, главный храм монастыря, был переоборудован в крематорий: на первом этаже, при входе, жертву расстреливали из-за бронированных щитов с прорезями для глаз и оружия. Тут же — на носилки на колёсах и в печь. Сжигали тела в основном ночью, чтобы окрестные жители не видели дыма. На втором этаже (купол храма изнутри разделили межэтажным перекрытием) «краснопогонниками» был устроен тир: пальба велась по образам Богородицы и ангелов.

Днём зэкам давали баланду, по консистенции ничем не отличавшуюся от воды. В лучшем случае — «шрапнель»: так называли жижу с твёрдой, недоваренной крупой, от которой узников мучили боли в животе. Ни о каких передачках «врагам народа» и речи быть не могло. Спать днём запрещалось. По ночам, в перерывах между изнурительными допросами, тоже было не до сна: со стороны коридора до самого утра психику подследственных сверлили адскими женскими криками. Что это было: пытки или магнитофонные записи?

Нет смысла вдаваться в дебри того, как работала сталинская индустрия пыток и смерти: на эту тему написаны и надиктованы сотни воспоминаний узников «советских дахау», где масса проникновенной глубины, личных эмоций, исторической правды. Я пытаюсь хотя бы пунктиром обрисовать атмосферу, в которую попал вчерашний посетитель лучших московских ресторанов, обладатель самых заманчивых заграничных штучек.

Последний (по крайней мере, из объявившихся) живой сиделец Суханова, Семён Виленский, в 2008 году рассказывал мне, что находился на «пыточной даче» около ста дней примерно в одно время с Виктором Луи: видеться они не виделись, и не могли, но возможно, сидели в соседних одиночных камерах.

Единственным способом остаться в живых, не потеряв рассудок, было, как ни странно, изображать из себя умалишённого. Виленский весь день громко пел и читал стихи: его сначала пытались утихомирить побоями, но потом записали в «буйные» и махнули на него рукой. Посадили его, кстати, именно за стишок:

Тут было сразу три крамолы: интеллигенцию Сталин считал не классом, а прослойкой, а потому всякое её возвышение было политически провокационным. Далее — намёк на сталинскую шпиономанию. И последняя строчка, припечатавшая автора в папку уголовного дела, прямо намекала на молодого Сталина — агента царской охранки.

Подходя к зданию, где был карцер, Семён Виленский начинает тяжело дышать: «Очень мрачная штука, этот карцер, — ему трудно снова переживать эти ужасы перед журналистами. — Когда меня туда завели, я увидел, что посередине помещения стояла высокая параша. И я подумал, что это для богатырей — обычный человек ничего бы сделать не смог… А потом, позже, я услышал из этого бокса, как дико визжал человек и кто-то кричал: «Шпарь ему яйца!»».

В Сухановке Луи провёл, по разным свидетельствам, от трёх до девяти месяцев. Не сказать, что он был стойким и несгибаемым — тем, чей дух, как писали в советских учебниках, «остался несломленным». Он искренне верил, что ничего не совершил, а напротив, не раз пытался объяснить непонятливым иностранцам причину временных экономических трудностей первой рабочекрестьянской страны. Помимо того, что верил в свою невиновность, он пытался и просто верить. Виктор Горохов вспоминает, что Луи «каждый день молил нового бога, будучи крещённым. Сначала в православии: слепил ёлочку из подручных материалов, устроил себе Рождество на русский лад, сообразил икону… За месяц он перебрал всё, что знал, из разных религий и переходил из религии в религию». Естественно, мысленно.