Герфрид Мюнклер - Империи. Логика господства над миром. От Древнего Рима до США

Те же аргументы приводил Генрих Трипель75. По его мнению, возникновение гегемоний и империй, а также переходных состояний между ними может быть определено в основном социально-экономическими и политическими раскладами в центре власти. Дойл же сводил свои выводы о спартанской гегемонии и афинской империи к политико-структурному различию: об империи следует говорить тогда, когда существует переплетение между центром и периферией, которые связаны друг с другом формой надгосударственных социальных структур. При гегемонии, напротив, речь идет о системе связей между центрами, из которых один очевидно сильнее, чем остальные76.

Следует ли классифицировать политический порядок как имперский или гегемонистский, зависит, следовательно, от состояния социально-экономического развития и соотношения политической мощи подчиняющихся партнеров по союзу и его главы. Если разница велика и становится еще больше за счет динамики центра, то непременным следствием этого является «империализация» структуры доминирования; если социально-экономическая и политическая разница между участниками скорее невелика и связи между ними остаются стабильными в течение долгого времени, то следует рассчитывать на «гегемонизирование» властной системы. Тем не менее, по меньшей мере столь же важным, что и небольшое различие в мощи между партнерами, является для образования гегемонии то обстоятельство, что подчиненные державы не имеют интереса или не прикладывают усилий для оттеснения обладающей на данный момент гегемонией страны с целью занять ее место. Только в такой ситуации держава-гегемон может оставаться при элементарной претензии на главенство и не пытаться превратить гегемониальное доминирование в имперское.

На основе своего великолепного военного аппарата Спарта, очевидно, полагала, что ее преимущество над партнерами по союзу вне опасности. Однако динамика соседней с ней союзной системы показалась спартанцам столь угрожающей, что они решились на начало превентивной войны, чтобы не допустить дальнейшего взлета Афин.

В связи с устойчивой политической динамикой, наличествующей в мире с конца XVIII столетия, гегемониальный порядок может возникать лишь на какое-то время и должен либо трансформироваться в имперские структуры, либо погибать в саморазрушающих войнах. Вероятно, есть еще и третья возможность — снижения динамизма в отношениях за счет развития надгосударственных политических структур и мощного экономического взаимопроникновения, чего и удалось добиться европейским странам во второй половине XX столетия. Наконец, не исключено, что гегемониальные и имперские структуры накладываются друг на друга, то есть один и тот же порядок может нести признаки как имперского, так и гегемониального.

Относительно вопроса, являются ли теперь США империей или гегемоном, следует сказать, что разница между обеими категориями куда более расплывчата, нежели зачастую полагают. Если имперскость понимать только как вмешательство во внутренние дела малых государств, в то время как гегемон в целом не заинтересован в их внутреннем строе, то США, с тех пор как при президенте Картере они перешли к наступательной политике во имя прав человека, являются империей; в то же время до того, когда они мирились с военными диктатурами внутри НАТО [45] Автор, очевидно, имеет в виду такие страны НАТО, как Турция, Греция, Португалия, где военные диктатуры с уществовали в 50-70-х гг. XX в. , они были гегемоном. Таким образом, конечно, иерархия ценностей между обоими понятиями переворачивается с ног на голову. Вероятно, было бы уместным использовать оба понятия без какой-либо предопределенности и иметь в виду различное соотношение сил между участниками одной политической системы: гегемон в таком случае становится первым среди последовательно равных, при этом важно, что такое равенство не ограничивается только правами и обязанностями, но проявляется в действительной дееспособности и свершениях. Об империи же, напротив, следует говорить, если разница в мощи между центральной державой и ее партнерами по политической системе столь велика, что она уже не может быть скрыта даже за счет фикции равенства. Вопрос попросту заключается в том, о каком роде власти идет речь: об экономической, культурной, политической или же военной. Все это редко учитывается параллельно, и едва ли может существовать единство мнений о том, следует ли теперь полагать тот или иной порядок имперским или же гегемониальным и как развивать его дальше.