Борис Кагарлицкий - Сборник статей и интервью 2004-05гг. (v1.1)

за последние 20 лет, то видно, что и там не все так просто. Когда в сере

дине 80-х годов пришла к власти Тэтчер, многие думали, что это не надолго.

И только через три-пять лет, все поняли, что это надолго и по-настоящему.

Проблема левых, европейских и отчасти американских, заключается в том,

что они обнаружили, что за годы кейнсианского благополучия они превратились

в консервативную силу. Их социальная база стала консервативной, у них

появилось много, что защищать, они отучились за что-то конкретное бороться

и что-то завоевывать. Это относится не только к социал-демократам, но и троцкистам

и всяким красным, которые считали себя страшно революционными.

Революционность их была весьма своеобразная: вы можете сколько угодно

призывать к ниспровержению капиталистического строя, но вы не совершаете

никаких практических действий по ниспровержению. От того, что

вы с кафедры ниспровергаете капиталистический строй, он от этого никак

не меняется. Радикалы были интегрированы в систему, и им было, кстати,

очень комфортно находиться в своей нише, пользуясь разнообразными благами.

Ими не было выработано никаких стратегий после конца 60-х годов…

- То есть произошло вырождение политического после 1968 г., которое описывает

Валлерстайн.

Да. В 60-е годы были стратегии восстания и сопротивления. Они провалились,

но они были. А начиная с середины 80-х их не было. В лучшем случае,

происходила имитация стратегий 60-х годов, несмотря на то, что все внутренне

осознавали, что они провалились. А социал-демократы перешли от роли

реформаторов к роли администраторов. Это было главной трагедией социал-

демократии, которая прекратила свое существование как реформистская

сила, после того, как она была разгромлена неолибералами или после того, как

она сама стала переходить на неолиберальные позиции. Шредер, Блэр и т. д.

В то время, как левые обращались в консервативную силу, правые присваивали

и постепенно осваивали дискурс перемен. Не случайно слово «реформа»

очень успешно перешло в лексикон правых. Левым даже как-то неудобно его

сегодня произносить. В значительной мере язык прогресса также был захвачен

правыми. Все это было использовано как элемент стилистики неоконсервативной

контрреволюции.

В этом смысле, левые переживали в 90-е годы очень тяжелое интеллектуальное

замешательство. Их политическое поражение и у нас, и на Западе,

было связано с этим. Просто у нас это приняло крайне тяжелую форму и наложилось

на практически полное истребление традиции. Сначала смели традицию

троцкистскую и левооппозиционную (в 20-30-х годах), а затем избавились,

что самое парадоксальное, и от сталинистской традиции. Поэтому вся

советская традиция реально была абсолютно деидеологизирована, и практически

все новые течения пытались себя отстроить заново, пытаясь перебросить

мостик куда-то в позавчерашний день. Сталинистская традиция оказалось

более живучей просто потому, что она оказалась менее всего физически

вычищена, да и потому, что она была так или иначе институционализирована

по форме. Но, характерно, что даже сталинистская традиция потерпела поражение

в России 90-х годов. Я имею в виду и РКРП, и часть КПРФ. Последняя

является гибридной партией, масса членов которой имеет крайне противо

речивые и запутанные взгляды, но руководство при этом стоит на позициях

право-консервативных.

Показательно, что КПРФ победила все остальные левые партии и не только

потому, что ей помогала власть. Почему правая партия смогла занять нишу

левых? На социальном уровне это объясняется деклассированностью ее массовой

базы, а на интеллектуальном уровне - вычищением всей левой традиции.

На фоне большого идейного конфуза западных левых, то, что в России

и без того было проблемой, превращается в катастрофу. Оказалась, что с Запада

невозможно позаимствовать готовые схемы. Наша интеллектуальная жизнь

всегда была сильна тем, что, заимствуя западные схемы, она их адаптировала

и соответствующим образом преобразовывала, создавая новую идеологическую

реальность. В этом смысле интересна сама структура русского языка,

восприимчивого к инновациям из других языков (в отличие, скажем, от германских

или угро-финских языков, которые практически не воспринимают

лингвистические инновации). Но парадокс состоит в том, что заимствовать