Сергей Кургинян - Исав и Иаков - Судьба развития в России и мире. Том 2

Крайне важно проследить, как научное осваивается культурой. Но не менее важно всмотреться в научное, как таковое. Последнее мне намного слаще первого. Но… В конечном счете, согласись, читатель, на формирование мировоззрения влиять будет не сама теоретическая физика, доступная для очень немногих. И уж тем более не метафизика, которую не так уж и просто извлечь из серьезной теоретической физики.

Влиять будет все то, что возьмет на вооружение арсенал современных светских метафизических средств и адаптирует это взятое к смысловым потребностям современного человечества. Кто именно будет это осуществлять, понятно. Извлекать из науки метафизическое содержание, адаптируя его и придавая ему мировоззренческий характер, — задача этой самой, будь она неладна, фантастики.

Меня справедливо могут упрекнуть в том, что я и возвращаюсь постоянно к этой самой фантастике, и беру по отношению к ней определенный тон. Ну, грешен, каюсь… Люблю великую литературу. И не люблю литературу, так сказать, совсем не великую. Нельзя любить одновременно Томаса Манна — и братьев Стругацких, Борхеса — и Ефремова, Достоевского — и Айзека Азимова.

Но что делать, если надо разбирать метафизическую проблематику определенного типа, следя за тем, как она перетекает из науки в культуру? Останавливаться на Экзюпери, запрещая себе анализ литературы, по отношению к которой Экзюпери, писатель в общем-то средний, — просто гений? Такой запрет позволил бы сохранить верность хорошему вкусу, но воспрепятствовал бы уточнению существа дела. Рискуя быть заслуженно осужденным за дурновкусие, я все-таки настолько хочу уточнить существо дела, что беру на себя издержки подобного осуждения.

Есть анекдот, в котором цирковой администратор наблюдает, как акробат, играя на скрипке, занимается сложнейшей эквилибристикой. И на вопрос директора о качестве номера говорит: «Таки не Ойстрах».

Не буду я уподобляться этому перфекционисту и говорить об Иване Ефремове (а также других, более модных фантастах) «таки не Томас Манн», «таки не Шолохов», «таки не Фолкнер». Не буду впадать в снобизм. А попрошу читателя задуматься о содержании приведенных ниже строчек Ефремова. Только о содержании — не больше, но и не меньше.

Герои «Часа Быка» летят на звездолете «Темное Пламя» (уже интересно, не правда ли? «Черное солнце»… «темное пламя»…) через… в общем, через некую границу той самой расширяющейся Вселенной, которую мы уже обсудили. Если есть граница, то за нею должна быть Тьма. Ну, так она и есть. Вот как ее описывает Ефремов: «Начала наползать тьма. Это не был ночной мрак Земли, наполненный воздухом, запахами и звуками жизни. И не мрак космического пространства, чернота которого всегда подразумевает необъятный простор. На звездолет ползло нечто, не поддающееся чувствам и разуму, не наделенное ни одним из привычных человеку свойств, не поддающееся даже абстрактному определению. Это было не вещество и не пространство, не пустота и не облако. Нечто такое, в чем все ощущения человека одновременно тонули и упирались, вызывая глубочайший ужас».

Ты, наверное, помнишь, читатель, строки Киплинга:

Недосказанность — великое преимущество подлинной литературы вообще и поэзии в первую очередь. Но нет преимуществ, не порождающих недостатков. Киплинг говорит всего лишь об ужасе в ночи. Для того, кто обладает поэтическим и метафизическим слухом, ясно, о какой ночи (Великой Тьме) идет речь и о каком ужасе. Но ведь не все обладают и поэтическим слухом. А уж метафизическим-то тем более. И кто-то пожмет плечами… Скажет, что речь идет об обычной ночи и обычном человеческом страхе, ею порожденном.

Итак, Киплинг не договаривает по соображениям художественным. Да и не знаком он с постэйнштейновской физикой. А Иван Ефремов и договаривать не боится, ибо ему терять в художественном смысле, понятное дело, нечего. И с физикой постэйнштейновской он знаком. Иван Ефремов — очень интересная фигура. Архивы его до сих пор по-настоящему не осмыслены.

Ну, так вот. Ефремов прямо говорит, что «антимир, черный мир, был назван учеными Тамасом, по имени океана бездеятельной энергии в древнеиндийской философии».

Он о Тьме говорит, читатель, в полном метафизическом смысле этого слова. И о темной материи он говорит, и о темной энергии. И не он один обо всем этом говорит. Кто только не говорит, читатель!

Клиффорд Саймак… Он, конечно, фантаст… И таки не Фолкнер (дал клятву удерживаться от сравнений — и нарушил). Но Клиффорд Саймак — вполне влиятельный представитель определенной американской элиты. И он не художественным творчеством балуется, он мировоззрение конструирует. Идеологические модели испытывает и так далее. Вот как он описывает все ту же Тьму, которую называет «артефакт»: «В этом слитке черноты было что-то. Линии, очертания… непонятные формы. Артефакт перестал быть просто сгустком непроницаемой Тьмы, отражающим любые попытки проникнуть в него извне, ничего не приемлющим и ничего не открывающим, словно он был вещью в себе, инородным телом во Вселенной».