Сергей Кургинян - Исав и Иаков - Судьба развития в России и мире. Том 2

Зародившаяся в ирано-семитском (зороастрийско-иудейском) котле, утвердившись в христианстве, проявив себя в Великом французском взрыве 1789 года и Великом российском взрыве 1917 года, история мечется по планете в поисках Новой Великой Новизны. Постмодернизм, заявив, что новизна нынешней ситуации — в невозможности Новой Великой Новизны («новизна — в невозможности новизны»), приговаривает Запад к гниению. Предыдущая Великая Новизна 1789 года, называемая еще проект «Модерн», стареет у нас на глазах, и никакие попытки омоложения не отменят сам этот факт старения.

Считать, что все это не заденет христианство, да и другие исторические религии, наивно. Большинство человечества безоглядно втянулось в водоворот Исторического. Тончайшая пленка истории обволакивает культуру. Отодрать эту пленку, не задев сразу несколько слоев культуры, невозможно. Мир зависает над бездной: Фрэнсис Фукуяма, ученик неогегельянца Кожева, подыграл своей статьей «Конец истории» постмодернистам, говорящим о том, что «новизна в невозможности новизны» (а также подлинности и многого другого).

Но даже Фукуяма, конечно же, сыгравший на стороне постмодернистской партии, занятой убийством Истории, не может скрыть своего ужаса перед тем, чье предвестие он вроде бы воспевает. Вот чем он завершает свое исследование: «Конец истории печален. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, — вместо всего этого — экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворении изощренных запросов потребителя. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно сберегаемый музей человеческой истории. (…) Признавая неизбежность постисторического мира, я испытываю самые противоречивые чувства к цивилизации, созданной в Европе после 1945 года с ее североатлантической и азиатской ветвями. Быть может, эта перспектива многовековой скуки вынудит историю взять еще один, новый старт?»

Что, помимо красивого жеста, содержит в себе последняя фраза Фукуямы и может ли она быть у неогегельянца чем-либо, кроме красивого жеста, — это отдельный вопрос. Для нас сейчас важнее установить масштаб вызова, брошенного Истории.

Быть с нею или против нее — это и метафизическая, и человеческая, и политическая проблема. Христианство, иудаизм, ислам выйти из истории не могут… Или — могут? Отвечая на этот вопрос, сначала признаем, что они в истории увязли, так сказать, с невероятной силой.

Конец истории без Мессии… Конец истории без Махди… Конец истории без Второго пришествия Христа… Если такой конец истории возымеет место, то эти великие религии кончатся в одночасье. Или превратятся в сберегаемые экспонаты музея, о котором говорит Фукуяма.

Кто породил историю — тот первым будет принесен в жертву в случае ее фиаско.

А греки? С ними-то как? Является ли трагический пессимизм греческой античной философии союзником и соучастником в создании сверхтонкой пленки Исторического как такового? Или же он этой задаче создания тонкой пленки Исторического активно сопротивлялся? Конечно же, великая греческая античная мысль крайне многообразна. И всегда можно найти такого ее представителя, который опровергнет тезис о неучастии греческой античности в создании Исторического как такового. И все же надо констатировать, что величайший из интеллектуализмов древности — античный греческий интеллектуализм — по отношению к Историческому вел себя более чем сдержанно. Повторяю, контрпримеры найти нетрудно. Но в гуманитарных науках у них не та роль, они не опровергают наличия тенденций. Впрочем, и в естественных науках есть понятие «флуктуация», и говорится, что наличие флуктуации не отменяет тенденции.

Анализируя греческий античный интеллектуализм именно как тенденцию, мы должны признать, что его трагический пессимизм противостоит историческому порыву к благостному финалу и Великой Новизне как таковой. Одиссей плыл в родную Итаку. Страстью к беспредельному плаванью в поисках невесть чего его все-таки наделил по преимуществу Данте.

Я постоянно говорю «все-таки», «по преимуществу» — и это не случайно. Я совершенно не собираюсь компрометировать великий античный греческий интеллектуализм, называя его врагом истории. Все, на что я обращаю внимание, это то, что основания для такого понимания античного греческого интеллектуализма имеются. Что об этих основаниях не ваш покорный слуга впервые заговорил, возгоревшись желанием полемизировать с Пиамой Павловной Гайденко. Что такое понимание «трагического пессимизма» античных греков достаточно традиционно. Что оно не может не быть знакомо Пиаме Павловне, хотя бы в силу ее занятий экзистенциализмом как течением, весьма близким к трагическому пессимизму и находящимся в очень сложных отношениях с надеждой как таковой («борьба без надежды на успех» и так далее). А какая историчность без надежды? Какая вера в Великую Новизну и смысл плаванья в водах истории? Кстати, как быть с Верой, Надеждой, Любовью, а также матерью их Софией?