Инна Соболева - Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года

Но парижане на такое способны не были. Они так привыкли к безмятежному существованию. Большинство жителей столицы не служило в армии [28] . Эти люди не желали подвергать свою жизнь опасности. Во имя чего? Отечество? Всего лишь отвлечённое понятие. Может быть, во имя сохранения власти Наполеона? Ну уж нет! Они от него устали. Верили, что победители – люди цивилизованные. Правда, всё ценное на всякий случай вывозили из города или закапывали в землю. А уж жители аристократического Сен-Жерменского предместья были готовы оказать любую поддержку союзникам, а вовсе не Наполеону. И это в благодарность за то, что он не только позволил им вернуться из изгнания, в котором они оказались в начале революции, но и вернул всю конфискованную якобинцами собственность. Потом он назовёт этот свой поступок самой большой глупостью, какую когда-нибудь совершал. Но (мне приходится повторять это снова и снова) будет уже поздно… Пройдёт чуть меньше года, и бывшие эмигранты почувствуют себя хозяевами положения. С нескрываемым презрением напишет о них (и не только о них) князь Сергей Григорьевич Волконский (герой войны 1812 года, будущий декабрист, генерал-майор, чей портрет был изъят из галереи героев Отечественной войны) своему другу Павлу Дмитриевичу Киселёву, флигель-адъютанту императора, участнику Отечественной войны, представившему Александру записку о постепенном освобождении крестьян [29] :

2 января 1815, Париж. «…Я тебе любезный друг, ничего не говорю про здешних гусей, а только скажу, что за старые, что за глупцы! Далеко до Соловья-разбойника и его хватов. С первой верной оказией напишу тебе всё обстоятельно… В этом городе находится много русских… Зачем такую дрянь из Питера выпускают, она нас будет здесь срамить» [30] . Если прочитать это письмо внимательно, станет очевидно: Волконский опасается, что письмо будет прочитано цензурой… Но до этого ещё почти год.

А 28 марта года 1814 император Наполеон находится в двухстах километрах от столицы – руководит разрушением линий коммуникаций противников. Если успеет, если Париж не будет сдан – он ещё сможет победить. И тут пришло зашифрованное донесение Лавалетта: «Для того чтобы не допустить сдачи столицы, необходимо присутствие императора. Нельзя терять ни минуты». И он (один!), загоняя лошадей, помчался в Париж. В шестнадцати километрах от Парижа, в городке Жювизи, он увидел героя Ульма, Аустерлица, Дрездена и Лейпцига генерала Огюстена Даниэля Бельяра, который вел кавалерию в направлении Фонтенбло. Это обеспокоило императора. Он остановил карету и окликнул Бельяра. Тот не стал скрывать убийственной правды: сорок тысяч французов насмерть стояли против ста тысяч союзников, бой шёл десять часов непрерывно, не хватало пушек и боеприпасов, но воинский дух гвардии был высок. Как всегда. И всё-таки 29-го маршал Мармон по приказу Жозефа начал с царём Александром переговоры о перемирии. Император (или уже просто гражданин Бонапарт?) был потрясён…

Только одно могло хоть как-то смягчить удар: страшную весть сообщил не один из предателей, а человек, который останется верен своему императору до конца. Впрочем, тогда Наполеон этого ещё не знал…

А в это время на холме Шомон (на севере Парижа)… О том, что там происходило, лучше расскажет очевидец, двадцатитрёхлетний лейтенант победоносной русской армии Николай Александрович Бестужев (будущий декабрист): «На обрывистой горе Шомон, занятой исключительно русскими, подле самого обрыва, обращённого к городу, стояли четыре человека. Один из четырёх был высокого роста, плечист и чрезвычайно строен, несмотря на небольшую сутуловатость, которую скорее можно было приписать привычке держать вперёд голову, нежели природному недостатку. Прекрасное белокурое лицо его было осенено шляпою с белым пером: на конногвардейском вицмундире была одна только звезда… это был душа союза и герой этого дня император Александр… он обратил довольственный взгляд на Париж, как на приобретённую награду, как на залог спокойствия народов. Малочисленные остатки французских войск поспешно отступали отовсюду… Париж стал мрачен, как осенняя туча, один только золотой купол Дома инвалидов горел на закате ярким лучом – и тот, потухая, утонул во мраке вечера, как звезда Наполеонова, померкшая над Парижем в кровавой заре этого незабвенного дня.

Взоры Александра упивались этим зрелищем, этим торжеством, столь справедливо им заслуженным, – и в это время от селения Ла-Вильет, где уполномоченные договаривались о сдаче Парижа, по долине показалось несколько верховых.