Инна Соболева - Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года

В одной из своих знаменитых афиш, названной «Воззвания на Три Горы», губернатор призывал москвичей на защиту древней столицы и всей русской земли: «…Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите с крестом; возьмите хоругви из церквей и сим знамением собирайтесь тотчас на Трёх Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея».

Люди явились. Несколько десятков тысяч. С пиками, вилами, топорами. Кричали: «Да здравствует батюшка наш Александр!» Были готовы жизнь отдать за родной город. Ждали Ростопчина. Он не явился… Поступок, что и говорить, не самый благородный. Но именно он спас жизнь тысячам москвичей: начнись сражение, кто из них выдержал бы столкновение с опытными наполеоновскими солдатами? Так с Ростопчиным и его делами случалось не раз: с одной стороны – зло, с другой – благо.

К примеру, как можно расценивать такое вот письмо Ростопчина Александру: «Государь! Ваше доверие, занимаемое мною место и моя верность дают мне право говорить Вам правду, которая, может быть, и встречает препятствие, чтобы доходить до Вас. Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра… Москва желает, государь, чтобы командовал Кутузов и двинул Ваши войска… Барклай и Багратион могут ли проникнуть в его (Наполеона) намерения? Повелите мне сказать этим людям, чтобы они ехали к себе в деревни до нового приказа… Вы воспрепятствуете им работать на Вашу погибель». Что это? Подлый донос? Или боль за судьбу Отечества, заставившая забыть о личном (не будем забывать: Багратион – друг автора письма)?

О том, какую роль сыграло это послание, можно судить по письму императора к Екатерине Павловне: «Зная этого человека, я вначале противился его назначению, но, когда Ростопчин… сообщил мне, что вся Москва желает, чтобы Кутузов командовал армией, находя, что Барклай и Багратион оба не способны на это… мне оставалось только уступить единодушному желанию и я назначил Кутузова».

Потом между новым командующим и губернатором начались распри. Поначалу не самые существенные. Так, Ростопчина возмущает, что воины, которым надлежит защищать отечество от врагов, грабят своих земляков, а командование смотрит на это сквозь пальцы. Разве он не прав?

А потом случается то, чего Ростопчин Кутузову простить не сможет: его, губернатора обречённого города, не только не пригласили на совет в Филях, но и скрыли правду, обманули: уверяли, что будет последняя битва под стенами Москвы, а решили… Это заставило его написать императору: «Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! Поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнётся, узнав об отступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я всё вывез. Мне остается плакать об участи моего отечества».

Что же до организации пожаров, то Ростопчин сначала грозил сжечь Москву, потом обвинял в поджогах французов, потом признавал свою вину лишь частично. Видимо, желая разделить участь погорельцев, стать между ними своим – равным, он сжёг любимую подмосковную усадьбу. Но Ростопчин не был бы собой, если бы сжёг Вороново тихо, без помпы. Он пригласил в усадьбу Роберта Томаса Вильсона, английского представителя при русском командовании. Ростопчину нужны были очевидцы-европейцы. Похоже, он понимал, какое впечатление его поступок произведет на уставшую от наполеоновского владычества Европу. Расчёт оправдался. Слова Вильсона: «Разрушение Воронова должно пребыть вечным памятником российского патриотизма» были передаваемы с восторгом из страны в страну. Благодаря этому через два года, когда отстранённый от должности граф уедет в Европу, его будут чествовать как героя, как победителя Наполеона. Даже в парижских театрах будут останавливать спектакли при появлении Ростопчина в своей ложе.

А вот москвичи быстро забудут патриотический подъем лета 1812 года. На смену восхищению решительным губернатором придёт скорбь об утраченном в огне пожаров. А виноватого даже и искать не нужно: Ростопчин.

Российский император в это время покорял сердца парижан. Но он услышал проклятья москвичей в адрес Ростопчина и уволил того от должности.

Но до этого ещё далеко. А пока Наполеон в Москве, и, что бы ни предполагали, о чём бы ни мечтали и политики, и военачальники, и рядовые обыватели, никто не знает достоверно, как он поступит. Карамзин предвидел: «Обязан будучи всеми успехами своими дерзостям, Наполеон от дерзости и погибнет!» Но многим, очень многим, в том числе и людям весьма достойным, Бонапарт внушал суеверный ужас. Герцог Арман Эммануэль (он же Эммануил Осипович) де Ришелье, состоявший в русской службе ещё со времен Екатерины Великой, а в 1812 году бывший одесским градоначальником, размышлял: «Человек ли Наполеон или он существо потустороннее? Если он человек, то войдет в Москву и там погибнет. Но что, если он не человек?..»