Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

В связи с подготовкой экспонатов для этого музея решено было заказать скульптурному отделению Академии художеств бюст Ф. Ф. Эрисмана. Ко мне обратился скульптор, которому был передан этот заказ, с просьбой предоставить ему на время портреты Фёдора Фёдоровича. Я передал ему имевшийся на кафедре довольно удачный портрет учёного и три фотоснимка разных периодов. Начав работать, скульптор несколько раз заходил ко мне на кафедру просил у меня биографический очерк Эрисмана и воспоминания о нём. Затем он просил меня побывать у него в мастерской, чтобы сделать замечания о первом выполненном варианте слепка. Но потом на долгое время перестали поступать сведения о ходе его работы. Только спустя месяц или два я получил приглашение посетить мастерскую художника и дать письменный отзыв, насколько удовлетворительным может быть признан слепок, сделанный скульптором Рабиновичем. В той же убогой мастерской над прежним слепком теперь работала молодая женщина. Много раз после моих замечаний она переделывала слепок, пока, наконец, строгое лицо сухого немецкого профессора не озарилось доброжелательным выражением Фёдора Фёдоровича Эрисмана.

Женщина оказалась женой Рабиновича. Год тому назад он вернулся из ссылки после 1938 г., но без права жительства в Ленинграде. Поселившись в Луге, он возобновил свою работу скульптора в Академии художеств, наезжая время от времени в Ленинград. Но совершенно неожиданно его опять арестовали. Оставшись без всяких средств, с детьми, она сама, ещё очень молодой скульптор, взялась завершить работу мужа. Спустя месяца два экспертная скульптурная группа апробировала работу Рабиновича, и бюст Эрисмана по слепку был отлит в гипсе в нескольких экземплярах для ряда гигиенических кафедр и институтов в Ленинграде.

Очень много огорчений и волнений было внесено в мою жизнь в 1949 г. длительной болезнью Лёли. Ряд симптомов заставлял предполагать наличие у неё туберкулёзного процесса. По моей просьбе больную несколько раз навещал проф. М. Д. Тушинский, занимавший в то время должность главного терапевта города. Для окончательного определения диагноза он настоятельно советовал поместить Лёлю в клинику. Я имел возможность ознакомиться с фактическими условиями и обстановкой пребывания в этой клинике. Как далека была эта обстановка от бережного отношения к больному человеку! После нескольких месяцев лечения в стационаре Лёля вернулась домой в том же состоянии, в каком туда поступила. Пока она лежала сначала в клинике проф. М. Д. Тушинского, а затем — проф. М. В. Черноруцкого, я каждый день, либо через день бывал у больной и видел весь склад жизни, весь процесс «клинического пользования больных», познавая его своими глазами и глазами самих больных.

В центре внимания клинических работников и курируемых студентов находилась лишь болезнь, её диагностика. Больной, как целостная личность, в конечном счёте, определяющая самую жизнь, не стоял на первом плане. Более того, всё внимание сосредоточивалось не на лечении, не на улучшении здоровья, а лишь на изучении и распознавании болезненных симптомов. Это в принципе не может не сказываться на отношении к больным подготавливающихся в клиниках новых поколений врачей. Я был бесконечно признателен М. Д. Тушинскому за его исключительную отзывчивость, за его активное стремление оказать помощь в чужой беде. Он был сердечным, хорошим человеком, но при всей его сердечности и преданности клинической медицине, он не прокладывал новых путей и не стоял на позиции С. П. Боткина по отношению к целостному человеку, всегда связанному в нераздельное единство. Клиническая действительность в больнице Эрисмана не вызывала у меня, да и не могла вызвать большого удовлетворения.

В течение мая и июня 1949 г., как и в предыдущие годы, я выполнял обязанности председателя государственной экзаменационной выпускной комиссии в Санитарно-гигиеническом мединституте (2-м ЛМИ). Я открывал каждое заседание госкомиссии и по многу часов присутствовал на самом экзамене. Благодаря участию во всех экзаменах у меня складывалось впечатление, что, невзирая на специальный санитарно-гигиенический профиль института, подготовка и знания студентов по клиническим предметам были несравненно более прочными и глубокими, чем по любому из санитарно-гигиенических предметов. В этом сказывался результат неизбежной самостоятельной практической работы в клиниках при курировании больных и отсутствие такой необходимой самостоятельной практической санитарной работы при прохождении гигиенических дисциплин. Поэтому нередко я испытывал мучительные колебания: совместимы ли ответы экзаменующегося с возможностью присвоить ему звание врача. Вспоминаю случай, когда, наоборот, пришлось отстаивать отвечавшую на экзамене от несправедливого решения. Отвечала очень робкая и смущающаяся, но достаточно знающая студентка. Во время её ответа вошёл и занял место среди членов экзаменационной комиссии директор института Д. А. Жданов. Смущение оробевшей выпускницы он принял за незнание и высказал по её адресу неодобрение. Когда после окончания экзамена члены комиссии согласовывали свои отметки, директор категорически потребовал, чтобы ей был поставлен неуд. Тщетно указывал я на некоторое замешательство и временную заторможенность отвечавшей, директор в тоне властного решения настаивал на своём. Я вынужден был обратить внимание на обязательность соблюдения правила о работе Государственной экзаменационной комиссии и поставил вопрос на формальное решение ею вопроса. Все три члена комиссии высказались против решения директора. С явным неудовольствием Д. А. ушёл.