Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Помогите же и скорее, так как весь ужас ареста и подозрения в такой гнусности могут быть губительными для моего отца, ведь он стар и часто немощен, а удар слишком тяжёл. Представляю, как он — такой до сокровеннейшей глубины души правдивый и искренний — должен быть придавлен невыносимой, бесчеловечной тяжестью такого обвинения. Сама я давно кончила школу и ВУЗ, давно стала взрослой и рассматриваю и оцениваю отца совершенно объективно. Да и он, несомненно, настолько большой человек и настолько неповторимый, что никакой субъективности в оценке его быть не может. Он слишком глубок, самобытен, содержателен и до конца правдив всегда — так что даже отдалённая тень в его честности — кажется чудовищной ошибкой.

Именно только ошибкой может быть арест Захария Григорьевича. Потому то с такой надеждой жду, что Вы сможете это быстро разъяснить.

Ошибка со стороны, но для него это — удар! Ведь если обвинение и меры пресечения исходят от той власти, против которой борешься, как было не раз с отцом в царской России, тогда это тяжесть чисто физическая, которую надо перенести. Но когда обвинение и арест исходят от тех, кто ощущается, как свой, как родной и необходимый, — тогда они становятся настолько болезненными, настолько ужасными, что сомневаешься в самой возможности перетерпеть, пережить этот ужас.

Для моего отца вся наша советская действительность с самого начала не только принята, как существующая, но сделалась плотью и кровью его самого. Он всем своим существом и всем духовным обликом уже неотделим от нашей Родины, нашего строя и нашего правления. И при такой его сущности — ужасно, бессмысленно, тягчайше-оскорбительно предъявленное ему обвинение!

В самые первые месяцы Октябрьской революции, без какого-либо колебания или раздумывания, а просто и естественно отец стал работать только с Советской властью. У него не было перерыва в работе, как не было и обсуждения — куда и с кем идти. Весь его духовный склад подсказывал ему только одну дорогу — с Советами. Он сразу и окончательно, с 17-го года рвёт со всем, что могло ещё связывать его с прежним, дореволюционным, с друзьями по партийной работе. И он же настолько прям и твёрд в полном признании одного пути, что все колебавшиеся и раздумывавшие в те годы резко начинают отделяться от Захария Григорьевича, так как он — „красный“. Для него же уже в это время ясно, что только в полной отдаче всего себя, всех своих сил и способностей одной Советской власти и в полном признании внутренней необходимости для страны твёрдого руководства единой партии — партии большевиков — только в этом может быть смысл жизни. Отец и работает с этими взглядами, отдаваясь с головой своему творчеству. Он строит в Ленинграде Отдел коммунальной и социальной гигиены Музея города, который скоро становится тем центром научной мысли по санитарии и гигиене коммунального хозяйства, куда стекаются врачи со всего Союза и где они — у отца, в его Отделе, находят знание и помощь во всех вопросах.

Сколько подлинного энтузиазма вносит отец всегда в свою работу, сколько настоящего горения и одушевления, что это всюду находит отклик, и он многих людей, может, самостоятельно и не нашедших бы себе дороги, увлекает на тот же путь — путь упорного, огромного труда, но труда ярко освещаемого и осмысленного идеей: всё — для страны, для народа, для этого строя. Это — период создания, по инициативе моего отца, Коммунальной академии, куда съезжаются руководящие низовые партийные работники коммунального хозяйства, и где на лекциях Захария Григорьевича знакомятся с тем одухотворённым трудом, которым одним Захарий Григорьевич считает оправданной человеческую жизнь. Сколько писем, многими десятками, получал и получает отец от своих учеников с благодарностью именно за то, что он показал им „смысл жизни“ и „радость советской работы“. При развернувшейся в те годы, 1923–27-й, научно-педагогической работе, когда отец ведёт преподавание во многих ВУЗах, он, как всегда, как всю свою жизнь, прям и строг к себе и к своим публичным выступлениям, в которых он, — ни при каких обстоятельствах, никогда не допускает кривизны или недомолвок. Поэтому он часто в глазах большинства товарищей по научной работе, всё ещё, может быть, продолжающих выжидательную политику, остаётся слишком „левым“. Это годы моего студенчества, и я как сейчас помню настороженное отношение к нему профессуры из-за слишком ясно выраженной его непартийной „партийности“, из-за слишком прямо и открыто высказываемых им симпатий к новому строю.