Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Постепенно возникла мысль собрать все те виды растений, которые неведомыми путями перебирались через высокую тюремную стену и в самых неблагоприятных условиях приспосабливались к скудной обстановке. Первоначально целью составления гербария было моё желание подарить его по выходе из тюрьмы одной из моих дочерей. Дежурные сторожа, наблюдавшие через окошечко в двери камеры из коридора днём и ночью за нами, по-видимому, не находили ничего подозрительного в том, что заключённый после прогулки тщательно расправлял растения и вкладывал их среди листов в единственный большеформатный том, допущенный среди книг в камеру («Приложения к отчёту государственного контроля за 1904 год»). Том этот вместе с растениями я клал на ночь под доски кровати, что заменяло пресс.

Вторую половину срока заключённые костромские депутаты провели в одиночных камерах, в которые были переведены благодаря своему постоянному настаиванию на этом, и то только после того, как по нашей просьбе член новой Государственной думы от Костромской губернии, наш близкий друг Пётр Васильевич Герасимов [139] Герасимов Пётр Васильевич (1877–1919) — присяжный поверенный, издатель газеты «Костромская жизнь», редактор газеты «Костромич»; депутат 3-й и 4-й Дум; кадет, кооптирован в ЦК в 1917. Расстрелян «за антисоветскую деятельность». лично ходатайствовал об этом в министерстве. После размещения в одиночках прогулки уже происходили в заднем тюремном дворе, где администрация могла меньше опасаться появления высшего начальства и поэтому пробивавшаяся зелень уничтожалась не так тщательно. Здесь же в углу помещалась и баня, куда раз в две недели ходили заключённые. У её подгнивших стен с южной стороны удавалось всякий раз захватить два-три вида новых растений.

Семена растений, принадлежащих к семейству сложноцветных и некоторые другие виды, снабжённые пуховками, несомненно, заносились ветром. Но гораздо большее число видов заносилось голубями, галками, воронами и воробьями на лапках, а отчасти и оставались не переваренными в их помёте. Птиц же этих на тюремном дворе всегда было огромное количество. И они до такой степени привыкли к дружелюбному отношению со стороны заключённых, что в ранние утренние часы, пока тюрьма ещё спала, залетали целыми стаями в открытые окна камер. Птицы до такой степени привыкли получать у меня корм, что бесцеремонно садились на стол, на кровать и даже мне на плечи во время обеда. Это вызывало немалое удивление тюремной стражи. Даже галки осмелели настолько, что влетали в камеру и садились на подоконник. Осторожнее других до конца оставались вороны и один грач, ежедневно прилетавший под моё окно и упорно ожидавший, пока я не бросал ему остатки пищи. Он стремился перехватить брошенное ещё в воздухе, отбивая его у галок и ворон. Нужно сказать, что окно моей камеры выходило на глухую часть заднего двора и через него удавалось высматривать появлявшуюся то в одном, то в другом уголке зелёную травку, которую затем во время прогулки нужно было изловчиться сорвать. Всякая попытка во время прогулки сойти с дорожки, а в особенности приблизиться к стене вызывала у стражи тревогу, раздавались окрики и угрозы со стороны надзирателей. Признаюсь, стараясь быть в отношении стражи совершенно лояльным, я часто подолгу не решался на то, чтобы нарушить правила прогулки и, отскочив с пути, сорвать интересующее меня растение. В этих случаях Сафонов или Огородников проявляли гораздо большую решительность. Свои находки они затем передавали мне. Не могу не вспомнить с благодарностью того самого несчастного рабочего Голубева, о котором я писал Л. Н. Толстому. Закованный в кандалы, он совершал прогулки на том же самом уединённом заднем дворе, где гуляли, только в иные часы, и мы. Как и все обитатели тюрьмы, он с глубоким уважением и удивительной предупредительностью относился к необычным сидельцам — членам Думы. Из своего окна он видел, как мы тайком срывали зелёные былинки, и чтобы облегчить это дело для нас, стал срывать в наиболее удалённых от дорожки местах интересовавшие нас растения, т. к. на него, уже приговорённого к смерти, окрики и угрозы стражников стрелять не действовали, ему терять уже было нечего. Сорванные растения он оставлял на дорожке, по которой после него ходили мы.

На листах, на которые наклеивались растения, у меня были сделаны отметки, какие из них попали в мой гербарий только благодаря трогательному вниманию этого человека, проводившего свои последние дни в смертельной тоске и тревоге в ожидании казни. Отметки эти были вырезаны тюремным смотрителем, задержавшим мой гербарий. Так же были вырезаны им и все отметки о времени и месте нахождения каждого растения.