Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

И вот, поздно вечером, в то самое время, когда в городе в большом зале собралось, как мне теперь передают, более тысячи человек, чтобы чествовать того, кто является украшением и живой совестью народа, чей голос только что смутил покой примирившихся с изо дня в день происходящими смертными казнями, наш тюремный двор наполнился вооружёнными людьми. Лязгнули железные запоры камеры Голубева. Вошедшее начальство велело ему поскорее собираться в путь, из которого не возвращаются. До меня доносилось каждое слово: „Зачем же вы меня мучили целых три месяца?“ — с плачущим упрёком простонал Голубев. И вслед за этим точно не его, а чей-то посторонний голос, скорее вопль, полный неизъяснимой тревоги, разодрал тишину ночи и проник в неведомые изгибы души каждому заключённому: „Товарищи, меня уже ведут!“

Лязг кандалов вот уже во дворе. Ведут мимо окон всех камер. Тюрьма, притихшая, точно вымершая, вдруг огласилась криками прощания из многих окон. Изумительна степень приспособляемости людей к своей профессии: чинно и спокойно большая компания людей всякого положения, начиная от обыкновенных русских крестьян, одетых в форму стражников и солдат, и кончая священником, доктором и помощником прокурора, берут с собой простого доброго человека Голубева, этого неозлобленного и с размягчённой душой человека, уводят его вместе с собою за город и там так же чинно, методически удавливают его. А в это время начальство тюрьмы чинило расправу с теми, кто осмелился крикнуть последнее „прощай“ своему, аки агнец на заклание ведомому, товарищу по совместной жизни в тюрьме. Один ли, два ли только человека из всей камеры кричали „прощай“, — это по принятым в тюрьме порядкам — безразлично для тюремного начальства: вся камера (двадцать пять — тридцать человек) подвергаются экзекуции — переводятся на карцерное положение.

Смертная казнь нисколько не обеспокоила душевной ясности стражи. „Не убивай, да не убиен будешь“, — сказал мне в пояснение своего спокойствия один из стражников, совсем не дурной, обыкновенный деревенский человек. „Голубев убил, и правильно, что его повели убивать“. А друга Голубева, молодого арестанта Ушакова, за то, что он крикнул через окно „прощай“ тотчас же стража, по остроумной находчивости наказующего начальства, увела из общей камеры в ту одиночку, откуда только что вывели ещё не вышедшего со двора Голубева. И вот, как Ушаков объяснил утром, чтобы заглушить острую душевную боль от мысли, что он брошен на ещё тёплое ложе Голубева, физическим страданием, он зажигает на себе рубашку, и его нечеловеческие вопли и стоны от боли, вызванной ожогом, несутся из камеры Голубева, в то время как последний исповедуется в тюремной конторе у явившегося к нему священника.

Таковы впечатления, которых не забыть мне на всю жизнь, отравившие мне день Вашего юбилея, когда душа так полна была желания уйти в себя, внутри себя искать царствия божия. 12-IX-1908 г.» [138] Письмо произвело большое впечатление на Л. Н. Толстого. В день его получения он прочитал его всем собравшимся за обеденным столом. Френкелю он ответил 7 ноября: «Пожалуйста, простите меня, уважаемый Захар (отчество не вставлено), за то, что не поблагодарил Вас за Ваше поздравление и хорошее содержательное письмо. Старость и нездоровье отчасти оправдывают меня. Поздравляю Вас с освобождением и желаю Вам всего хорошего» (Литературное наследство. М., 1939. Вып. 37–38. Ч. 2. С. 389–391). .

До сих пор с нестёртой потоком времени болью обиды и унижения вспоминаю я ожидание свиданий (один раз в неделю через две решётки, между которыми ходил тюремный надзиратель) с женой и моими маленькими дочерьми, кричавшими мне радостные слова привета. Вспоминаю «прогулки» под наблюдением стражи в небольшом тюремном дворе. Эти прогулки состояли в хождении быстрым шагом по дорожке от стены до стены. В этих условиях заметить зелёненькую былинку или сорвать её доставляло большое удовольствие. Постепенно из собранных в тюремном дворе растений у меня составился необычный гербарий. Отчасти мне помогали в собирании растений мои товарищи по Думе: Сафонов, Огородников и Замыслов. Первую половину срока, как я уже упоминал, мы находились все вместе в одиночной камере, и вся жизнь у нас должна была протекать только на койках, которые служили и местом для сна, и местом для непрерывного дневного пребывания: и столовой, и рабочим, и письменным столом. В такой обстановке производилась засушка растений нашего гербария, чем и объясняется его техническое несовершенство. Раз в день нас выгоняли на прогулку в тюремный двор, в котором раньше имелась кое-какая растительность, старательно уничтоженная по приказанию губернатора Веретенникова, чтобы она не скрашивала мертвящего однообразия тюремной обстановки. Под надзором часовых и следовавшего по пятам надзирателя ежедневно члены Думы должны были в течение получаса безостановочно ходить вдоль двора от стены до стены. Стража тщательно выщипывала всякую былинку, всякий росток на дворе. Губернатор сделал в своё время нагоняй тюремщикам за обнаруженные во дворе кустики («тюрьма — не дача!»). Двор был обнесён высокой каменной стеной, вымощен камнем, посыпан песком. Казалось, неоткуда было на нём взяться живой растительности, но природа брала верх над тупой человеческой злобой, и как ни смотрели сторожа, как ни выскабливали они появлявшуюся зелень, всё же среди камней — то у самой тюремной стены, то у полусгнившего сруба выгребной ямы, то в трещине в углу ограды успевали укрыться от их взоров некоторые растения, доставлявшие особую, трудно постижимую для людей, не бывавших в подобном положении, радость прогуливавшимся. Усмотреть такую травку во время прогулки, успеть её сорвать и принести с собой в камеру — это скрашивало однообразие наших дней и давало им известное содержание.