Array Сборник статей - Псевдонимы русского зарубежья. Материалы и исследования

Бережанский Н. Об «очепятках» // Слово. 1926. 15 марта. № 100. С. 3; Он же. Бес опечаточный // Наше слово. 1929. 2 июня. № 3. С. 4.

Эта одна из списка статей о М. Горьком примечательна тем, что дает дешифровку частотному из многочисленных псевдонимов Бережанского – Велизарий , к которому он охотно прибегал в начале 30-х гг., когда руководил рижским изданием «Новый голос»; в гневном выпаде против горьковской общественной деятельности он сравнивает ее с «ролью мальчика, просящего подаяние для ослепленного Велизария». Будучи тяжело больным, Бережанский за несколько лет до своей смерти берет имя легендарного полководца Античности, исходя из распространенного и даже зафиксированного в вербальных и в иконических текстах (например, картины Жака-Луи Давида или Франсуа Андре Винсента) предания о Велесарии, окончившем свои дни ослепленным и нищим (Сегодня. 1921. 16 авг. № 184. С. 1).

Слово. 1927. 9 июля. № 556. С. 4.

Слово. 1928. 25 марта. № 819. С. 3.

Л. К. Памяти В. В. Верещагина // Слово. 1927. 14 апр. № 477. С. 4; Л. К. Певец морского простора. Иван Константинович Айвазовский // Слово. 1927. 1 мая. № 491. С. 3.

О масонских документах, масонской клятве, подписанном обязательстве, об основных положениях Первой степени масонства и curriculum vitae посвященного в Братство И. С. Лукаша см.: Серков А. И. Масонская ложа Великий Свет Севера и русские писатели (1922–1933 гг.) // Русский Берлин 1920–1945. М.: Русский путь, 2006. С. 286–303.

В достаточно широко представленной в русской периодике Риги литературе о таинственном старце мнения разделялись по вопросу, был ли Ф. К. Александром Благословенным, добровольно сложившим бремя императорской власти, или нет. Историк А. А. Кизеветтер в статье «Александр Первый. К столетию со дня его смерти» (Сегодня. 1925. 2 дек. № 271. С. 2) призывал с осторожностью подойти к этой легенде, которую популяризировала художественная литература и «охотники до сенсаций», плохо ориентирующиеся в исторических документах. Большинство публикаций ссылались на новые факты и «документы», которые позволяли идентифицировать старца и царя: рецензия Г. (М. И. Ганфмана) на книгу К. В. Кудряшова «Александр I и тайна Федора Кузьмича» (Сегодня. 1924. 9 февр. № 33. С. 5); статья А. Дубасова «Загадочная смерть Александра I. По новым материалам» (Слово. 1927. 26 мая. № 516. С. 4; 29 мая. № 518. С. 6), где, как и у Лукаша, рассказывается о помощи, оказанной старцу, и о дальнейшей с ним переписке генерал-губернатора Киева барона Д. Е. Остен-Сакена (масона, как уточняет Лукаш); в эссе Н. Бережанского «Сфинкс, не разгаданный до гроба» (кстати, симптоматично, что под этим же заголовком из стихотворения П. Вяземского у Бережанского в 1921 г. в газете «Сегодня» вышла статья к памятному юбилею антагониста Александра в войне 1812 г. – Наполеона) было использовано то же иконописное изображение старца, что и в статье Лукаша (Перезвоны. 1927. Дек. № 39. С. 1250–1252; см. также более позднюю перепечатку статьи, когда автора уже не было в живых, в 1944 г. в газете «Новый путь» № 4 от 20 февр., с. 10–11) и др.

Слово. 1926. 5 дек. № 350. С. 5.

Этот номер журнала вышел с репродукцией на обложке известного «медальона» О. Кипренского «Александр I».

О фольклористической деятельности Н. Г. Бережанского см.: Спроге Л. О русском фольклоре в Латвии 1920–1940-х гг.: И. Фридрих, Л. Зуров, Н. Бережанский, В. Синайский, И. Заволоко // Fridriha lasījumi. Фридриховские чтения: Сборник научных материалов и статей. Рига: Latvijas universitāte, 2007. C. 54–68.

Ср.: «В нашу задачу сейчас не входит ни критика двух диаметрально противоположных точек зрения, ни примирение их. Нас в данном случае больше интересует психологическое и моральное происхождение легенды, возникшей раньше того, как подошли к ней историки, вооруженные фактическими данными и располагающие бесчисленным множеством исторических материалов. Ведь легенда об императоре, добровольно ушедшем в Сибирь замаливать грех, и о похороненном под видом императора неизвестном солдате родилась не у историков, а среди народа, на второй же, пожалуй, день после кончины императора. […] Мечты императора, необыкновенно скрытного по натуре, известные, повторяем, лишь очень ограниченному кругу близких лиц, разумеется, ни в какой степени не были известны народу. Между тем молва об уходе императора и его замаскированной “подставной” смерти родилась сразу же, – она опережала траурную процессию по пути в Москву и как бы шла впереди ее. Еще гроб с останками не успел прибыть в Москву, а стоустая молва разнесла по столице крылатые, невесть кем созданные и пущенные вести о скрывшемся императоре, который жив и вместо которого в гроб положено другое лицо. Никакие кары и преследования […] не могли осилить и убить однажды рожденную легенду, как не могут “досконально” опровергнуть ее противники – историки, вооруженные, казалось бы, “неопровержимыми” данными, потому что фаланге историков-противников легенды противостоит такая же равносильная фаланга историков-защитников легенды и тоже с такими же неопровержимыми данными. Так или иначе, но самую то легенду создали не историки, а народ, и только ему принадлежит авторство, которое безымянная масса упорно защищала, как нечто исключительно ей дорогое, отвечающее ее душевной настроенности. И когда через восемь или десять лет после смерти императора Александра в Сибири появился загадочный старец Федор Кузьмич, народная молва, более быстрая нежели современное радио, разнесла по всей необъятной России радостные вести, что “император сыскался”. И на этот раз народная молва не занималась научными исследованиями, не сравнивала портретов императора с портретами Федора Кузьмича, не изучала их почерков и пр. […] Народу не нужны были эти […] факты. Народ поверил в Федора Кузьмича, как в императора Александра, по своему признаку. Кем же иным, как не оставившим трон императором, мог быть этот безвестный бродяга в рубище […] кто же он, как не славный из славнейших русских императоров, который за “бесписьменность” был наказан плетьми, сослан на поселение и “приговором суда остался доволен”? […] “Кто бы не ни [так!] скрывался под именем отшельника Федора, – писал Л. Толстой […], – драма этой жизни очень родственна глубоким и интимным стремлениям народной души. Пускай исторически доказана невозможность соединения личности Александра и Кузьмича, легенда останется во всей своей красоте и искренности”. Русская душа всегда страдала от исключительно высокой моральной оценки жизни. Ничем человеку, раз согрешившему, не искупить прошлого […] спасение только в подвиге и искуплении, в монастыре, в удалении в пустыню, в рубище, веригах, в молитве, молчании. Это неотвратимый закон совести, категорическое требование духа, тоскующего о спасении. […] Если легенда о Федоре Кузьмиче сплошь выдумка, – то такая, которая делает величайшую честь русскому народному творчеству» ( Бережанский Ник. Сфинкс, не разгаданный до гроба: По поводу легенды о Федоре Кузьмиче // Перезвоны. 1927. Дек. № 39. С. 1251–1252).