Карл Кантор - Тринадцатый апостол

В. Маяковский. Москва, 1929 г.

Обложка одной из книг переводов произведений В. Маяковского, сделанных Лилей Герреро. «Antologia роétiса. Maiacovski» (Buenos Aires: Losada, 1970)

Вернувшись в Аргентину, Лиля посвятила всю свою жизнь Маяковскому: перевела на испанский пять томов его сочинений – все поэмы, стихи, пьесы, прозу, письма, устраивала выставки в Латинской Америке, в Испании, во Франции, беря за образец выставку «20 лет работы», устроенную самим Маяковским в Москве за полтора месяца до своей гибели. Аргентина и другие страны Латинской Америки читали Маяковского в переводах Герреро. Лиля открыла Маяковского для аргентинского поэта Рауля Гонсалеса Туньена, для чилийского Пабло Неруды, кубинского Николаса Гильена, мексиканского Муньеса Готы. Сестра издала несколько сборников и собственных стихов, книгу одноактных пьес и рассказов, переводы книг русской дореволюционной и советской классики. Но главным делом своей жизни считала освоение творческого наследия Маяковского, написание проблемных книг о творчестве величайшего поэта. Лиля говорила: «Если бы моя жизнь не имела другого предназначения, кроме того, чтобы сделать Маяковского известным здесь, в Буэнос-Айресе, этого было бы достаточно, чтобы наполнить радостью мое существование». Вернемся, однако, в 1930 год. Лиля попала под обаяние не только поэзии Маяковского, но и самого поэта. Ей нравилась его могучая фигура микеланджеловского Давида, его огромные карие глаза, рассыпающиеся каштановые волосы, чувственные губы и волевой подбородок, виолончельные звуки его баритонального баса, его улыбка. И вот Лиля идет по московскому бульвару под руку с Маяковским. Он расспрашивает сестру об Аргентине, а сам погружен в какие-то невеселые мысли. Лиля заглядывает ему в глаза, глядит так, как играют в «гляделки» – пристально, не моргая… «“Почему Вы так на меня смотрите?” – спрашивает он. “Дело в том, – говорю ему, запинаясь, – я верила, что Вы Бог, а у Вас глаза утопленника”… Я не знала, что осталось всего несколько недель до 14 апреля» [119]. Много позже сестра покается: «Я видела его лунной ночью. Я слышала затихающий ритм сердца утопленника и ничего не сделала, чтобы спасти его. Простите меня» [120].

Первого февраля 1930 г. в клубе писателей (ул. Воровского, 52) была открыта выставка Маяковского «20 лет работы». Выставку готовил сам поэт. Долго и тщательно. Выставка была еще одним поэтическим произведением Маяковского и, как оказалось, последним. Владимир Владимирович развесил по стенам и разложил на экспозиционных стендах афиши своих выступлений, фотографии, плакаты «Окон РОСТА», транспаранты, обложки книг и брошюр («меня ж печатать прошу летучим дождем брошюр»), макеты декораций. Маяковский на этой выставке выступил как мастер и мэтр искусства советской выставочной экспозиции. Выставка «20 лет работы» была создана в момент кульминации государственной и общесоюзной кампании травли поэта. Его сатирическое запрещали (запретили «Баню», фактически запретили журнал «Новый Леф», автора загнали в хлев РАПП, запретили выезжать на запад, в Париж), провоцируя на создание ради самообороны кучи эзоповских стихотворений – агиток.

«20 лет работы» были ударом по клеветникам – клевретам преступного руководства. Эзоповским языком говорили и иные экспонаты выставки. Маяковский использовал его лишь потому, что заготовил в качестве противовеса ему главный экспонат – себя самого, читающего написанную специально для выставки поэму «Во весь голос». Если бы на выставку пришли приглашенные Маяковским его гонители из партийного ареопага, они бы не выдержали двойного удара поэта. Но они не пришли. Явился лишь не угодный Сталину Луначарский. Расстроенный, он рассказал своей жене: «Двадцать лет гигантского труда, стихи, театр, агитплакаты, турне по всему Союзу, по Европе, США, Латинской Америке. Двадцать лет сверхактивной, творчески напряженной жизни – все это нашло отражение на этой выставке… Но – я не могу даже точно определить в чем дело – чем-то эта выставка меня не удовлетворила… Пожалуй, мне становится ясным, почему у меня остался неприятный осадок от сегодняшней выставки: виной этому, как ни странно, сам Маяковский. Он был как-то совсем непохож на самого себя, больной, с запавшими глазами, переутомленный, без голоса, какой-то потухший. Он был очень внимателен ко мне (еще бы – удар предназначался не для Луначарского, единственного из вождей, понимавшего, кто такой Маяковский. – К.К.), показывал, давал объяснения, но все через силу. Трудно себе представить Маяковского таким безразличным и усталым. Мне приходилось наблюдать много раз, когда он бывал не в духе, раздражен чем-нибудь, когда он бушевал, негодовал, разил налево и направо, с размаху задевал иногда и “своих”. Я предпочитаю его таким по сравнению с его нынешним настроением. На меня это подействовало угнетающе» [121]. Чуткий Анатолий Васильевич, он понял, что развязка близка и все произойдет так, как предвидел сам поэт в поэме «Про это», по его впрок заготовленному сценарию убийства поэта.