Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Никто не знает, что это за стратегия. В мире нет таких средств, чтобы можно было распоряжаться целями [fins]. А значит, никто не в состоянии артикулировать конечный процесс. Сам Бог вынужден идти окольными путями. Важно то, что просматривается в неумолимой логике процесса, согласно которой объект вступает именно в ту игру, в которую его хотят заставить играть, и, удваивая ставку, в определенном смысле перебивает цену стратегических правил, которые ему навязывают, вводя таким образом стратегию, которая не имеет собственных конечных целей [finalités], – «игровую» стратегию, которая расстраивает стратегию субъекта, фатальную для субъекта стратегию, потому что он уступает переопределению своих собственных целей.

Мы причастны к этому избытку финальности, которая присутствует в объекте (это может быть избыток смысла, а значит, и невозможность дешифровки слова, которое прекрасно изображает из себя знак). Мы ищем всевозможные стратегии, в надежде увидеть, как они разрешаются в неожиданном событии. Мы ищем реальное, в надежде увидеть, как оно разрешается в небывалой искусственности. От каждого объекта мы надеемся получить слепой ответ, который нарушит наши прожекты. От стратегии мы ожидаем контроля [maîtrise], но от соблазна мы ожидаем неожиданности [surprise].

Соблазн фатален, именно как эффект суверенного объекта, который воссоздает в вас первоначальное возмущение и пытается вас удивить, – в свою очередь, фатальность соблазнительна, именно как открытие скрытого правила игры. Открытие правила игры ослепительно и заранее компенсирует самые тяжелые потери.

Так же и с остротой. Выискивая в языке фатальную связанность, мы наталкиваемся на остроту, которая сама по себе является развязкой языка, уже присутствующей в языке (и именно это является фатальным: один и тот же знак управляет кристаллизацией жизни и ее распадом [solution], завязкой и развязкой события). Ирония ( Witz ), становясь в языке чистым объектом, является объективной формой этой развязки. Как и в Witz , так и повсюду, удвоение и эскалация является остроумной формой развязки.

Все должно развязаться фатальным и остроумным образом, так же как все и перепуталось в начале, в изначальном совращении.

Даже предопределение является формой иронического извращения финальности. Но и случай тоже является ею. Зачем же делать из случайности объективный процесс, если это процесс иронический? Конечно, случайность существует, но, вопреки всякой научности, как ирония алеаторности, в том числе и на уровне молекул. И конечно же фатальность тоже существует, причем одновременно со случайностью, – в этом нет никакого парадокса. Разница в том, что ирония фатальности сильнее, чем ирония случайности, что делает ее более трагичной и соблазнительней.

Правда, здесь имеется неясный и затруднительный момент: перейти на сторону объекта, встать на его сторону. Отыскать иное правило, другую аксиоматику: в этом нет ничего мистического, никакого потустороннего бреда попавшей в ловушку субъективности, и рвущейся вон, в пароксизмальной дескрипции. Нужно просто очертить эту иную логику, развить эти иные стратегии, предоставить полную свободу объективной иронии. Это также вызов, возможно абсурдный и подвергающий риску того, кто все это описывает, но надо испытать этот риск: гипотеза о фатальных стратегиях может быть лишь также фатальной.

Если существует мораль, то она также вовлечена в эксцентричный цикл своих эффектов, она и сама гиперморальна, как реальное гиперреально. Это уже не моральный застой [stase] – это моральный экстаз [extase]. Она сама по себе спецэффект.

Леви-Стросс говорил, что символический порядок покинул нас в пользу истории. Сегодня, говорит Канетти, и сама история оказалась не у дел. Так что же еще остается нам, кроме как перейти на сторону объекта, с его эксцентричным и вычурными эффектами, с его фатальным последствиям [effets] (фатальность является лишь абсолютной свободой эффектов). Знакоизлияние [Sémiorrhagie].

Сегодня, когда всякая критическая радикальность стала ненужной [inutile], когда всякая негативность разрешена в мире, который представляется полностью осуществленным, когда критический ум [esprit] нашел свое временное прибежище в социализме, когда эффекты желания в основном исчерпаны, что же еще остается, кроме как возвращать вещи к загадочной нулевой точке? Ведь и загадка обратилась вспять: когда-то Сфинкс задавал человеку вопрос о человеке, который Эдип, как он считал, разгадал, и мы все считали, что разгадали; сегодня именно человек задает вопрос Сфинксу – нечеловеку – о нечеловеческом, о фатальном, о безразличии мира по отношению к нашим начинаниям, о бесцеремонности мира к объективным законам. Объект (Сфинкс) более проницателен, поэтому не дает ответа. Но должно быть, не подчиняясь законам, ускользая от желания, он тайно отвечает на какую-то загадку. И что же нам еще остается, кроме как перейти на сторону этой загадки?