Максим Кронгауз - Русский язык на грани нервного срыва [litres]

А вот другой пример: речевые портреты политиков. Здесь в качестве материала могут привлекаться не только официальные выступления, но и высказывания в неофициальной ситуации, экспромты, в том числе ответы журналистам и многое другое. Могут ли так называемые “путинизмы” или “черномырдинки” служить примерами политического дискурса? “Хотели как лучше, а получилось как всегда”. Без этого невольного афоризма Черномырдина мы уже не обойдемся, он вошел в канон крылатых фраз. Но относится ли он к политическому дискурсу, вот в чем вопрос.

Или уже совсем про другое. Колорады, ватники, укропы и прочие слова ненависти, появившиеся совсем недавно в конфликтных дискуссиях об Украине. Это не власть и ее конкретные представители говорят с нами, это мы сами создаем особый язык ненависти, говоря о политических событиях и обзывая (лучше слова не подберешь) своих идеологических противников. Разве это не политический дискурс?

Получается, что нам самим интересно максимально расширять это понятие, распространяя его на любую коммуникацию, которая так или иначе связана с политикой.

Из этого я и буду исходить в данном тексте (а вовсе не из соображений научной строгости), а именно – рассмотрю, с одной стороны, фундаментальную и довольно абстрактную проблему, а с другой стороны, очень конкретные отношения конкретного политика и небольшой, не вполне определенной, но очень важной части народа.

Начну я с новояза, который считается эталонным, или даже идеальным, инструментом политического дискурса. Недаром он пришел к нам из мира антиутопии.

В 1949 году вышел роман-антиутопия Джорджа Оруэлла „1984”, в котором автор ввел словечко newspeak , хоть и не с первого раза, но переведенное на русский язык как новояз . В самом первом и малоизвестном сейчас переводе, вышедшем в Германии в 1950-х, фигурировала новоречь . Слово новояз стало особенно популярно в 90-е годы 20 века после публикации перевода Виктора Голышева в “Новом мире” (1989), но за это короткое время успело сильно удалиться в своем значении от первоисточника. Собственно, сегодня в речи новоязом называют все, что отклоняется от литературной нормы, то есть неправильное и не слишком престижное: жаргоны, просторечие, неологизмы и т. п. Часто в речи это сопровождается извинением: “начала выделываться , сорри за новояз”, “ экстрасенсство , извините за новояз”, “желаем вам творческого, извините за новояз, драйва ” (реальные фрагменты текстов в интернете). В общем, новояз воспринимается как своего рода порча стандартного языка, за что и приходится извиняться.

Однако в самом начале, уже оторвавшись от антиутопии, слово новояз использовалось значительно более узко – по отношению к так называемому “советскому” языку, который был, с одной стороны, образцом для новояза, а с другой – реальным примером существования идеального языка. Для Оруэлла Советский Союз и Германия Третьего рейха, а также русский и немецкий языки того периода были своего рода натурой, с которой он списывал и государство в целом, и конкретно – новояз. И именно к немецкому языку Третьего рейха (о котором мы знаем по книге Виктора Клемперера “LTI”) и к “советскому” языку было естественно применить новое слово, название идеального тоталитарного языка. И вот тут-то возникает неожиданная проблема. Автор романа придумал убедительнейший язык для своей антиутопии, причем он был настолько важен для него, что Оруэлл написал специальное приложение о нем, назвав его “Принципы новояза” (в переводе Голышева – “О новоязе”). Описание принципов и устройства новояза оказывается отдельным произведением искусства, очень убедительным, но…

Но, увы, не имеющим отношения к нашей советской реальности.

Чтобы показать это, выделю, вслед за Оруэллом, некоторые принципы:

Новояз находится в динамическом состоянии, но должен прийти в статическое. В 1984 году – времени действия романа – новояз не был окончательно сформирован и использовался эпизодически. Лишь к 2050 году было намечено вытеснение старояза новоязом.

Новояз должен был не только обеспечить правильное мировоззрение и мыслительную деятельность, но и сделать невозможными любые иные течения мысли. Это достигалось исключением из лексикона нежелательных слов и очищением оставшихся от неортодоксальных значений.

Помимо отмены неортодоксальных смыслов, сокращение словаря рассматривалось как самоцель, поскольку чем меньше выбор слов, тем меньше искушение задуматься.