Татьяна Бернюкевич - Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века - идеи и реминисценции

Среди постоянных тем русского авангарда можно назвать тему «трансформации истории», которая заключается в «игре атомами истории», «своеобразной исторической “алхимии”», эсхатологических и мессианских идеях, активных «поисках путей “выхода из истории”» [321].

Эти идеи и темы нашли преломление и в творчестве Хлебникова.

Первая часть его сверхпоэмы «Азы из Узы» называется «Единая книга». «Питательной смесью» для этой «книги» становятся: «черные веды», Коран, Евангелие и «книги монголов». Все это кладется в жертвенный костер для прихода «Книги единой»:

«Шелковинками-закладками» в ней служат «реки великие», среди которых:

«Книга единая» – начало истории. Одной из особенностей творчества Хлебникова было построение собственной историографии, и, по мнению Ю. М. Лощиц и В. Н. Турбина, историографии одновременно «реалистической, трехмерной, стереометрической». Чтобы понять смысл историографии Хлебникова и место в ней Азии, необходимо обратиться к историографии российской. Несмотря на всё своеобразие и яркость хлебниковской историографии, она была своего рода новой проекцией традиционной историографии России, которая всегда так или иначе была связана с Востоком как одним из векторов национальной идентичности: «Искусство обращало взгляд в глубь времени, чтобы точнее изучить свои национальные источники, выяснить исходы наиболее древних влияний и набраться новой силы» 323. Кроме того, Хлебников видит историю как некое многоголосие, полифоничность культур и народов: «Мир в творчестве Хлебникова – арена. На которой подвизаются толпы единородных людей; индивидуальности разгораются. Вспыхивают. Но рано или поздно личностное, индивидуальное должно раствориться в каких-то соборных деяниях; исчезновение в историческом потоке – форма сохранения каждого “я”, уникального и неповторимого» [323] Лощиц Ю. М, Турбин В. Н. Тема Востока в творчестве В. Хлебникова. С. 148. [324] Там же. .

В то же время само это личностное – есть проявление всеобщего, где «Род человечества – книги читатель, А на обложке – надпись творца». И сам поэт – часть этой книги:

Одним из выражений и интереса к историографии, и попыток создания образа «нового будущего» был «миф истока». История, устремленная в будущее, радикально менялась. Истоки культуры общечеловеческой и российской переосмысливались. Это нашло яркое отражение и в языке литературных произведений русского авангарда. Оживлялся миф, лежащий в основе языкового строя, результатом был так называемый «эффект “реализованной метафоры”» в поэтических текстах, при котором происходило «“оживление первоначальных предметных представлений”, лежащих в основе условного образа», и тогда архаическое, мифологическое прошлое начинало реально существовать в «пространстве словесных тропов» вне «логики исторического бытия» и непосредственно порождать будущее [326]. Эта раздвоенность служила общим источником утопизма русского авангарда.

Одним из таких устойчивых мотивов, которые воспроизводились в культуре конца XIX – начала XX в., фиксировали «неожиданные метаморфозы исторического и мифологического», служили «источником ряда принципиальных эстетических положений», Бобринская, используя терминологию М. Элиаде, называет «миф истока». К форме выражения увлечений «мифом истока» в раннем русском авангарде исследователи относят обращение его представителей к «примитиву», понимаемому в самом широком и радикальном смысле, не только как обращение к городской и крестьянской культуре, но и к восточной экзотике, глубокой архаике неевропейских культур [327].

В контексте «мифа истока» становится понятным отношение поэта к Азии, та особая историческая роль, которую поэт отводит ей в «единой книге человечества»: