Татьяна Бернюкевич - Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века - идеи и реминисценции

Бальмонт неоднократно высказывает симпатии по отношению к индийской мудрости. Так, в стихотворении «Похвала уму» (сборник «Только любовь (Семицветник)» (1903)) поэт пытается понять «.различность и причудливость умов»: «светлый и туманный» английский ум, «строительный» – немецкий, «багряный» и «горячий» – испанский ум, «сладкий» и «утонченный» – итальянский, «как меч, как властный голос» – латинский, эллинский же – как «язык полубогов». Но среди них:

Идея родства с Индией наиболее отчетливо прозвучит у Бальмонта в стихотворении «Три страны» (сборник «Литургия красоты (Стихийные гимны)» (1905)), где он сравнивает три страны: Ассирию, Египет и Индию. Судьба Ассирии: «Строить здания, быть в гареме, выходить на львов, Превращать царей соседних в собственных рабов.» Путь Египта не менее величественен и печален: «Быть создателем загадок, сфинксом пирамид, И, достигши граней в тайнах, обратиться в пыль» [234]. И только Индия, к которой поэт обращается: «Свет мой, Индия, святыня, девственная мать», – это мир, который «опутан светлой тканью мыслей-паутин», – только она способна:

Поэтому, несмотря на то, что еще есть много созданий в мире бытия, поэт говорит о своем единении именно с Индией, считая ее некой прародиной, к которой поэт непременно вернется:

Неоднократно называет Бальмонт Индию Страной Мысли. В сборнике «Белые Зарницы. Мысли и впечатления» (1908) [237]он пишет о ней как о «сильной и яркой стране», то «жаркой, то кристально-льдисто-холодной Стране Мысли». Это отнюдь не современная автору мысль со всей ее «раздробленностью и жалкой полузрячей ползучестью». Бальмонт пишет о «мысли всеобъемлющей, знающей предельное, но касающейся его лишь настолько, насколько это необходимо, и быстро и смело уходящей в Запредельное» [238] Там же. С. 20. . Символом такой мысли как раз выступает Индия – самая «всеобъемлющая и всепонимающая, всевоспринимающая». Как замечает поэт, страна эта включила в себя и Мечту, будучи «по преимуществу Страною Мысли» [239] Там же. С. 21. .

При этом самому Бальмонту кажется, что он уже давно и много раз был в Стране Мечты (которую олицетворяет для него Мексика) и в Стране Мысли и что он «лишь в силу закона сцепления причин и следствий, волею сурового закона Кармы, попал в холодный сумрак Севера», но «огненные строки поют» в нем:

Для поэта-огнепоклонника мексиканский бог Пламя, Желтоликий Куэцальтин сродни индийскому богу Агни:

С Огнем поэт сравнивает воду и не знает, что сильнее: «Гляжу на пламя, Душа принадлежит ему, слушаю пение струй, или отдаленный рокот Океана. Душа принадлежит Влаге». В этом соучастии Стихий, их «вечном состязаньи, в празднестве их взаимной слитности и переплетенности» он видит «равенство каждой из могучих Сил, образующих Мировое Кольцо Творческого Четверогласия» [242]. В этом проявляется «слитность различного Одного», и тогда можно почувствовать «за малым Безграничное», а от «Беспредельного» перенестись к «самому малому», – и тогда мечта «кружится и вьется снежинкой» [243].

Бальмонт с упоением пишет о том, как радостно уноситься воспоминаньями от «тусклой раздробленной и некрасивой Современности» в иные страны и иные времена. Размышляя о «великих народах», поэт пишет о неповторимой миссии каждого из них: «Великие народы, завершая свои полные или частичные циклы, превращаются как бы в великие горные вершины, с которых от одной верховности к другой, доносятся возгласы духов и волшебные полосы бестелесного света, ясно зримого для души». По мнению Бальмонта, у каждого народа своя историческая и культурная роль, между судьбами народов нет не только тождества, но даже и сходства, и глубоко «заблуждаются» те, которые говорит лишь о «круговращении и простой повторности циклов», поскольку «каждый народ – определенный актер с неповторяющейся ролью, на сцене Мирового Театра. Каждая страна есть определенная и не похожая на другие, горница в Тереме Земных Событий» [244] Там же. С. 40. .