Глеб Морев - Осип Мандельштам - Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Упоминание в «Клеветникам искусства» Ахматовой – среди ближайших Клюеву поэтов – не случайно: помимо биографических обстоятельств 1932 года, о которых речь пойдет далее, Клюеву была близка ахматовская общественная и литературная позиция, в том виде, в каком мы пытались реконструировать ее выше. Стратегия самого Клюева, так же как и Ахматова, испытывавшего все возрастающее отчуждение от советской действительности, отличалась, однако, меньшей последовательностью. Своего рода девизом ее может служить (также известная по воспоминаниям Ахматовой) фраза, сказанная Клюевым Гумилеву после его «публичного отречения» от Цеха поэтов на вечере Всероссийского литературного общества 15 февраля 1913 года: «Рыба ищет, где глубже, человек, где лучше» [305].

Будучи настроен по отношению к новому режиму едва ли не более радикально, чем Ахматова, – например, Клюев был многолетним «усердным прихожанином» [306]Николаевского единоверческого храма, которым в силу оппозиционности этого прихода подконтрольной большевикам церкви единовременно интересовалась Ахматова, – Клюев тем не менее никогда не отказывается от попыток публикации своих новых текстов в советской печати (в том числе и традиционно включаемой ныне в антисоветский канон «Погорелыцины»). В феврале 1926 года С.М. Городецкий пересказывал свой недавний разговор с Клюевым: «Как это ты пишешь в „Кр<���асную> газ<���ету>“ – совмещая с этим пис<���анием> свои лампадки? – Ко мне приходят за стихами, приносят деньги – я и даю. А что вообще пишут они в своей газете – меня не касается. Пишу, и плотят – а что пишут – не знаю…» [307]Осенью 1923 года, синхронно зафиксированным Г.А. Бениславской антисоветским и антисемитским суждениям («жиды не дают печататься, посадили в тюрьму» [308]), Клюев выпускает в руководимом покровительствующим ему И.И. Ионовым (Бернштейном) петроградском отделении Госиздата книгу стихов «Ленин», которую Ионов сразу после смерти Ленина переиздает там же тиражом 25 тысяч экземпляров [309].

Сколько можно судить, подобного рода «лицемерие» воспринималось Клюевым как имманентная черта «художника» (ср.: «В художнике, как в лицемере, ⁄ Таятся тысячи личин», 1930), поэтому поиск комфортной социальной ниши, требовавший в советских условиях маскировки подлинных настроений, был для него органичен. Поэт был готов на известные компромиссы в смысле тематики и/или лексики своих текстов [310]. Вместе с тем зона компромисса не могла (без катастрофических для авторской идентичности Клюева последствий) распространяться на основы его тщательно выстраиваемого с середины 1900-х годов персонального поэтического мифа – национально окрашенную религиозность («древлее благочестие») и гомосексуальность. Трансформация этих принципиальных и взаимосвязанных для Клюева оснований его частной и литературной жизни в результате социальной динамики 1920-1930-х годов исчерпывающе описывается проницательным замечанием хорошо знавшей его В.Н. Горбачевой – «выдержанная поза, мешающая жить, переходит в добровольные подвижнические вериги на всю жизнь» [311]. Демонстративная религиозность привела Клюева к осложнившему его биографию исключению из рядов ВКП(б) в 1920 году, публично афишируемая гомосексуальность [312], как мы увидим, станет подлинной причиной его ареста в 1934-м.

В положении Клюева и Мандельштама в 1932 году, когда написаны стихи «Клеветникам искусства», было много общего. Как и Мандельштам, Клюев являлся одним из бенефициаров постановления «О перестройке литературно-художественных организаций» – уже в мае 1932 года он прикрепляется к закрытому распределителю на Остоженке [313]и получает персональную пенсию [314], его стихи впервые с 1928 года появляются в печати [315]. Так же как и Мандельштам, Клюев фигурирует в «номенклатурном» списке-реестре советских писателей, поданном Кагановичем Сталину в апреле 1932 года [316]. Этим изменениям предшествовал острый кризис во взаимоотношениях Клюева с ВССП. Нетипичное для советского литератора поведение Клюева в этом конфликте напоминает о взаимоотношениях Мандельштама с ФОСП и его письмах 1929 года в адрес этой организации.

Летом 1931 года в связи с перерегистрацией членов ВССП специальная комиссия союза обратилась к Клюеву с просьбой представить ей «развернутую подробную критику своего творчества и общественного поведения» [317]. «Перерегистрация членов Союза, именовавшаяся „чисткой”», была, как указывает исследователь истории этой институции, «одним из основных этапов реорганизации [ВССП]. <���…> Ее целью было освобождение от „пассивной оппозиции”, „реакционной части Союза”» [318]. В отличие от перерегистрации 1929-1930 годов (которую Клюев прошел) чистка 1931 года была особенно масштабной. В 1931 году основные мотивы исключения были сугубо идеологическими. «В середине 1931 г. из Ленинградского> О<���тделения> Союза выбыло уже 82 человека, в начале 1932 г. – 56. <���…> В 1930-1932 гг. для многих писателей условием перерегистрации в Союзе являлось публичное признание своих идейно-творческих ошибок» [319].