Яков Клоц - Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

Белорусская литература – двуязычная. Любая литературная премия – политическая. Литература – не только романы и стихи, особенно литература, которую в XX веке писали женщины, ощущающие свою другость.

Анна, расскажите, пожалуйста, сначала немного о детстве. Где вы родились?

Я родилась в Киргизии, но это лишь обстоятельства военных лет. Мои родители из Львова (Lemberg, Lwów, Львiв, как хотите) [429]. Не буду углубляться в детали того, где и как меня зачали, но в июне 41-го года Гитлер напал на эту территорию, на которую до него напал Советский Союз [430]. Мой отец работал механиком на военном предприятии. Когда началась война между Германией и Советским Союзом, его мобилизовали в один из так называемых рабочих батальонов.

Моя мама в молодости была левых взглядов, коммунистка. Не знаю, что им тогда было известно об опасности, грозящей евреям, но уверена, что в целом они это уже понимали. Так или иначе, мама бежала одна на восток, даже не зная, что беременна: просто прыгнула в поезд, увозящий людей в эвакуацию, и приехала в Киргизию, где меня и родила. Мои родители чудом сумели найти друг друга через общего знакомого. Так что на самом деле у меня нет никаких корней или связей с тем местом, то были просто военные обстоятельства. Мы уехали из Киргизии, когда мне был год (или даже меньше), и я ее почти не запомнила. Надо сказать, что в июне 2014-го я побывала там со своим мужем и сестрой по личному приглашению бывшего президента страны Розы Отунбаевой. Она где-то прочла о горестях, постигших меня и мою сестру в ее стране, и встретилась со мной во время своего визита в Нью-Йорк. В мою честь был устроен невероятный прием в Ошском университете, а также в деревне, где в младенчестве я прожила около года. В Бишкеке тоже были организованы очень трогательные мероприятия Польским обществом.

Но я помню Урал: Пермскую (или Молотовскую) губернию [431]. Там я прожила два с половиной года и уехала в возрасте четырех лет. Помню детский сад (есть даже несколько фотографий оттуда), снег и картофельные поля, на которых работала моя мама, благодаря чему мы и выжили.

Где именно вы жили – наверное, не в самой Перми?

Место называлось Лысьва. В нашей семье сохранилась легенда о том, как однажды один из местных мальчиков обозвал меня еврейкой, а я, не зная, что это слово значит, погналась за ним с криком: «А я тебе сейчас по евреям!» Кое-что оттуда я помню, но не много.

Возвращение в Польшу в 46-м году помните?

Да. На дорогу ушли несколько недель. Это было очень долгое путешествие на поезде. Мы ехали в большом грузовом вагоне, где у каждой семьи был свой угол. В середине вагона стояла маленькая печка. Иногда, когда поезд по несколько часов где-то простаивал, мужчины выходили из вагона то порыбачить, то поискать какую-нибудь еду и однажды еле успели вернуться: поезд уже вот-вот должен был отправиться, но ни одного мужчины не было на месте. Лишь в последнюю минуту они прибежали и запрыгнули в вагон почти на ходу.

Из России мы приехали в Щецин – первый настоящий город, который я увидела в жизни. Получили квартиру в доме, один из углов которого был полностью разрушен во время бомбежки, но другие углы уцелели. В квартире были обои – еще одна вещь, которую я никогда раньше не видела. Я страшно обрадовалась, увидев на стенах цветочки, и стала бегать от стены к стене с криком: «Polska! Polska!» Но папа сказал мне (я произнесу это по-польски): «To nie jest Polska, to jest Szczecin» [432]. Я его никогда об этом не спрашивала, но поняла лишь гораздо позже, когда сама эмигрировала в Америку: потерять Львов для моих родителей было такой же травмой, как для меня потерять Польшу – для них это было изгнанием. Я не понимала этого, живя в Польше, даже когда выросла. Думала: «Ну и что? Один город, другой город». Мне было невдомек, что им тогда пришлось оставить за собой целую жизнь.