Евгений Жаринов - Лекции о зарубежной литературе. От Гомера до Данте

Каждый сюжетный момент в поэме, каждый её образ и ситуация могут и должны быть истолкованы не только буквально, но и иносказательно, притом в нескольких планах: морально-религиозном, политическом, биографическом и т. д.

Ад – Lasciate ogni speranza voi ch’entrate «Оставь надежду всяк сюда входящий». У входа нас встречает толпа стонущих людей. Это – равнодушные, они не творили ни добра, ни зла. «Они не стоят слов: взгляни и мимо!» – произносит свой суровый приговор Вергилий. И здесь невольно на ум приходят строки из знаменитой «Думы» М.Ю. Лермонтова:

Но при всей справедливости оценки этих никчёмных жизней, данной Вергилием, Данте испытывает сочувствие к этим толпам мёртвых душ, наподобие осеннего листопада несущихся по небу Преисподней у самых адских врат:

Поэт успевает заметить, скольких унесла могила. Это можно трактовать, как проявление сочувствия к маленьким незаметным судьбам миллионов людей. А многие ли из нас после смерти не минуют этого вихря, этого листопада осени жизни? Маленькая, ничем не примечательная жизнь – это тоже жизнь, и она самоценна и не требует никаких оправданий. Так, в коротком эпизоде Данте утверждает ценность частной непримечательной судьбы. Это станет впоследствии краеугольным камнем всего Возрождения. Средневековое общинное мышление распадётся. Люди начнут ценить малое, начнут ценить, на первый взгляд, мелкое, имеющее ценность лишь для конкретного человека, типа «щепоть рассыпанной махорки и капли пролитой воды», когда возбуждённое сознание буквально цепляется за ничтожные подробности бытия, но именно из этого калейдоскопа подробностей и сплетается полотно чьей-то жизни. Уже в XX веке Дж. Джойс в своём романе «Улисс» с помощью потока сознания своего героя так передаст этот калейдоскоп мелких ощущений, из которых и складывается чья-то жизнь. Вот главный герой романа мистер Блум читает за завтраком письмо своей пятнадцатилетней дочери: «Пятнадцать вчера. Как сошлось, и число пятнадцатое. Первый день рождения в чужих местах. Разлука. Помню летнее утро, когда она родилась. Помчался за миссис Торнтон на Дензилл-стрит. Бодрая старушка. Куче младенцев помогла явиться на свет. Она с первой минуты знала: бедняжке Руди не жить. Авось Бог милостив, сэр. А сама уже знала. Остался бы жить, сейчас было бы одиннадцать». Вот так перед завтраком герой вспоминает о своём сыне, умершем во младенчестве. И это щемящее воспоминание смешивается с запахом подгоревшей почки. «Мистер Леопольд Блум с удовольствием ел внутренние органы животных и птиц… Почки не выходили из головы у него, пока он, стараясь тихо ступать, собирал для жены завтрак на горбатом подносе. На кухне было прохладно, даже зябко, хотя за окном стояло летнее погожее утро. Это как-то еще разжигало аппетит». И в потоке этой бытовой суматохи писатель XX века трогает нас неожиданными воспоминаниями, полными скорби, воспоминаниями о несостоявшейся жизни сына Руди, он скорбит по поводу развалившегося брака с Мэрион, которую продолжает любить, несмотря на её измены, в туалете он узнаёт о смерти близкого знакомого и подтирается газетой с некрологом: «Он смело оторвал половину премированного рассказа и подтерся ею. Потом поднял брюки, застегнул, надел подтяжки. Потянул на себя кривую шаткую дверь сортира и вышел из полумрака на воздух.

При ярком свете, облегченный и освеженный в членах, он тщательно осмотрел свои черные брюки, их обшлага, колени и за коленями. Во сколько похороны? Надо уточнить по газете.

Мрачные скрипучие звуки высоко в воздухе. Колокола церкви святого Георгия. Они отбивали время: гулкий мрачный металл.

Эй – гей! Эй – гей!

Эй – гей! Эй – гей!

Эй – гей! Эй – гей!

Без четверти. Потом снова: по воздуху донесся обертон, терция.

Бедный Дигнам!»

Но разве в этой последней фразе не присутствует как «снятое» строка из «Божественной комедии»: «Ужели смерть столь многих истребила».

Напомним здесь ещё раз, как незаметно осуществилась судьба законной супруги великого поэта и что стало с его пятью детьми мы толком не знаем, наверное, после смерти их души также закружились в листопаде пред самыми адскими вратами.