Владимир Колесов - «Жизнь происходит от слова…»

Логически оправданное развитие языкознания в Петербурге связано с постоянным углублением в изучение «слова». Если слово здесь изучается на грамматическом уровне, то это не грамматические формы, а грамматические категории, понятые как результат семантического сгущения некоторых гомогенных лексических признаков; если слово изучается в связи с высказыванием, то рассматриваются не отдельные и частные формальные типы предложений, а содержательные признаки высказывания в их функции, а также функции соответствующих слов и категорий в речи и тексте (в стилистическом аспекте). Точно так же морфология тут довольно рано обернулась морфемикой, а словообразование – дериватологией, т. е. имели дело с функцией морфем в составе все того же неотменного слова. Напомним, что и идею «активной грамматики» высказал представитель данной школы – Л. В. Щерба, но не в узко коммуникативном ее аспекте. Ономасиологическое направление в грамматике также разрабатывается в этом направлении (В. П. Даниленко, Б. Ю. Норман).

Взаимоотношения слова и текста определяют в этой школе все уровни исследования, хотя в таком случае может происходить и диалектическая перестановка предмета и объекта. Например, в понимании Б. А. Ларина лексикология изучает текст, исследуя слово, тогда как стилистика изучает функцию слова, тем самым постигая текст. Предмет изучения и объект исследования зеркальным образом меняются местами в зависимости от того, что в каждом отдельном случае является источником и что, наоборот, становится целью исследования. Нигде явным образом не декларированное, такое понимание предмет-объектной области языковедения лежит в основе практической работы над словарем.

Понятно, что все затруднения, возникающие при изучении икса через игрек, и наоборот, можно было преодолеть, только опираясь на семантику форм: здесь пересекаются лексическое и текстовое. В известных условиях подобная установка могла привести к гипертрофии семантики, что и случилось у эпигонов (марризм), однако это могло произойти только как реакция на противоположную крайность обожествления формы (Московская школа 1920-х годов). Взвешенность и устойчивость петербургской филологии всегда определялись установкой на реальность слова как языковой формы (это – стиль) или содержания речи (это – функция), понятых как единство формы и содержания в их совместном действии. Диалектика единства и целостности определилась уже в исходной точке движения исследовательской мысли, которая была задана в XVIII веке.

Кроме завещанной прошлым функциональной ценности словесного знака в границах петербургской филологии сохраняет свое значение и другой завет: рассматривать функцию слова в его развитии, т. е. конкретно-исторически. Осмысление этой особенности петербургской филологии требует выхода за пределы самой филологии.

Есть что-то мистическое, осознаваемое чисто интуитивно, что в разных проекциях откладывается на нашем восприятии, открытии и истолковании предметной области науки – филологии. Именно это «нечто» создаст таинственную ауру «школы», которой принадлежит не только реальность предмета, но и идеальность объекта исследования. По-видимому, только философ смог бы изъяснить нам это «нечто».

Представляется несомненным, что отличительным свойством Петербургской школы с самого начала было направление, в Средние века собирательно называемое «реалистами» – в отличие от Московской школы, в значительной части своих исследований представивших эквивалент средневековым «номиналистам» (любовь и пристрастие к терминологии, особое отношение к референту через денотат и пр.). Это заметно и по отношению данных школ к «истории» и «развитию», прежде всего к ним – в общем контексте своего предмета.

История имеет дело с единичным и случайным, а только «реалист» этим интересуется наравне с общим и закономерным, являющимся основным предметом интересов «номиналиста». «Реалисту» необходимо восходить от частного к общему, но от индивида, т. е. частного факта, к общему восходить невозможно, поскольку индивид и вид представляют все-таки различные уровни познания; номиналист проходит мимо этой проблемы, совершая логическую ошибку: он извлекает отвлеченные виды (species) из конкретных индивидов и тем самым историю сводит к типологии, развитие – к схеме, диахронию – к синхронии, язык – к логике и т. д. Между тем всякое конкретное познание исторично. Диалектическая сложность познания нового заключается не в восхождении от частного к общему (от фактов речи к системе языка, например), как полагает номиналист, но одновременно и от общего к частному, чего как раз и добивается реалист. Отсюда, между прочим, и различное понимание системы (языка и всякой вообще системы). «Реалист» идет от целого к компонентам системы (чисто русское представление «системы» как «живого целого»), а номиналист – от дифференциальных признаков, с помощью которых наличный набор элементов организует систему (модель как система – заимствованная концепция в русской науке). Для «реалиста» общее прямо открывается в сходстве единичных вещей, что и предстает как реальность (родов и видов); не рассудочно-логический, но в известных пределах интуитивно-озаряющий путь откровения, но не открытия – вот философская установка «петербургского реалиста» в филологии, в той мере, как она была сформулирована в трудах университетских философов в начале XX века (С. Аскольдов, Н. Лосский, С. Франк и др. – это особая тема).