Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Как известно, С. А. Толстая, вскоре после смерти Л. Н. Толстого, продала хамовнический дом городу Москве. Продажа не распространялась на находившуюся в доме обстановку, которую Софья Андреевна, тотчас по продаже дома, частично предоставила сыну Михаилу Львовичу для его московской квартиры, а в остальной, и притом большей, части сложила на складах Кокоревского подворья на Софийской набережной. Исключение было сделано лишь для личного кабинета Л. Н. Толстого: вся обстановка кабинета, а также две кровати и одна ночная тумба из совместной спальни супругов Толстых, вместе с домом перешли во владение города Москвы.

Купив дом, город, однако, не сделал из него никакого употребления: не ремонтировал его, не открыл для публики. В дворницкой при доме был поселен сторож, получавший свое жалованье от городской управы, но этим все заботы города о толстовской усадьбе и ограничились. Не предпринималось ровно ничего и для того, чтобы предохранить старый деревянный дом от влияния стихий: времени, холода, дождей, бурь и снега. Дом понемногу отсыревал, подопревал, подгнивал, краска на стенах и на крыше лупилась, водосточные трубы ржавели и крыльца опускались и врастали в землю. Еще более ветшали менее солидно выведенные надворные хозяйственные постройки, дичал парк и зарастал сорной травой двор. Но печальнее всего было то, что никто из москвичей не имел возможности заглянуть внутрь дома, когда-то принадлежавшего великому писателю и сыгравшего в истории не только московской, но и общерусской культурной жизни значительную роль.

В дни Толстовской выставки 1911 года газеты оповестили о плане московского городского головы Н. И. Гучкова заключить деревянный хамовнический дом в особый каменный футляр в целях наилучшего его сохранения, и тогда открыть его для обозрения публики.

Но сказать еще не значило сделать. Сделано же ни лично Н. И. Гучковым, ни городом вообще для осуществления широковещательного плана не было ровно ничего. Этому, пожалуй, перестанешь удивляться, когда вспомнишь, что избранная московской городской думой в 1910 году, то есть в год смерти Л. Н. Толстого, особая комиссия по увековечению памяти великого писателя, – комиссия, председателем которой числился тот же городской голова Н. И. Гучков, – ни разу даже не была созвана своим председателем на заседание. Таким образом, если комиссия чем и обратила на себя внимание, то лишь полнейшей бездеятельностью. Нет сомнения, что ни у Гучкова, ни у других буржуазных и черносотенных членов комиссии не было никакого особого вкуса и никакой охоты к чествованию и увековечению памяти Л. Н. Толстого, а, значит, и к большему или меньшему углублению влияния его личности и идей в народных массах. Поговорить, пошуметь тогда, когда все говорило и шумело о Толстом, можно было, но делать… вовсе не обязательно.

Странным образом, и позднейшие, возникавшие в кругах московской интеллигенции и касавшиеся судьбы хамовнического дома Л. Н. Толстого проекты отличались какой-то нереальностью.

Так, говорилось, что дом надо оставить как есть, а в парке за домом построить (на какие средства?!) особое здание для Толстовского музея. Никто, однако, не сделал ни шагу для осуществления и этого проекта.

Председатель Толстовского общества Н. В. Давыдов уже после Октябрьской революции очень увлекался планом о том, чтобы перенести в хамовнический дом все коллекции Толстовского музея и обратить, таким образом, дом Толстого в Толстовский музей.

– По крайней мере, – говорил он, – будем мы тогда с музеем на своей земле и в своем доме, и не надо будет кланяться правительству и помещать музей в чужой дом, насильно отобранный у владельца!

Помимо того, что забота о судьбе исторического дома подменялась тут заботой о сохранении мнимой «чистоты» собственных политических риз, и этот план отличался непродуманностью и непрактичностью. В самом деле, перенося музей, творение московской интеллигенции, возникшее после смерти Толстого, в его собственное семейное гнездо, надо было бы уже совершенно распроститься с мыслью о восстановлении дома Толстого именно как его дома, во всей его исторической неприкосновенности, – подобно домам Шиллера и Гете в Веймаре. И это была бы большая потеря для истории культуры, для истории города Москвы, – потеря тем более досадная, что налицо были еще все данные, чтобы ее избежать.

Вот почему ни в личных разговорах, ни в правлении Толстовского общества я никогда не поддерживал этого плана Н. В. Давыдова, хотя и полагаю, что при желании и объединившись с Николаем Васильевичем мог бы добиться его осуществления. «Кто работает, тот и управляет», – говаривал, бывало, С. Л. Толстой, в дружеских беседах обращая мое внимание на то, что вся исполнительная часть доверена правлением Толстовского общества именно мне. Пусть! Но тем не менее в данном случае я никак не решался на то, что считал ложным шагом.