Елена Полякова - Николай Рерих

Он верит в связь всех явлений и вещей, в то, что не только люди — предметы имеют свою «карму», то есть судьбу, долю. Он заимствует из индийской философии понятие «Пранаяма» и повторяет его молодежи:

«Наша каждодневная жизнь есть Пранаяма совершенствования. Но будет действенна эта Пранаяма, если вы проведете ее в полном осознании. Совершенный ремесленник неотделим от художника, даже если он начнет складывать рисунки паркета… Из совершенства работы рождается чудо — работа протекает в постоянней радости, потому что работник ощущает великую гордость совершенства. Велико несчастье прикасаться к работе без любви к ней, с единственным желанием поскорее от нее отвязаться. Работающий в сердечном увлечении не чувствует усталости».

Поэтому так привлекают художника образы Будды, проповедующего мир, истину, прекрасное, и образы тех святых, которые проповедовали мир, истину, прекрасное.

В его картинах, писанных в Кулу, существуют не только прославленные мудрецы и святые, но множество безымянных гуру, отшельников, лам. Они легко преодолевают пропасти и стремнины, недоступные простому смертному («Путь»). Они застыли в созерцании на утесах («Экстаз», «Поток»). Они сидят, скрестив ноги, в ледяных водах горных озер, удерживаясь на поверхности воды («Цветок лотоса»). Они еле видны в темных пещерах — недвижно сидящие у входа («Мощь пещер»).

Но они — не только отрешенные от мира, но помощники мира.

Лама посылает ученика к людям («Спеши!»). Лама спасает лань от охотника, приняв в свою грудь стрелу («Сострадание»).

Эта аллегорическая живопись произросла из непосредственной реальности, из того, что можно назвать — путевые наблюдения художника. Он не только читал у старинных и новых путешественников об отшельниках и йогах, о людях, которые заточаются добровольно в каменных темницах монастырей и живут там во тьме годами, иногда всю жизнь, — он видел этих отшельников, аскетов, бродячих философов, лам и писал их так же, как писал монгольских кочевников и тибетских крестьян.

Как всегда, ему свойственна художественная дальнозоркость — это уже не реальные караванщики в залатанных халатах, не грязные невежественные ламы, не женщины, согбенные под тяжестью корзин, но Прекрасные караванщики, Прекрасные ламы, Прекрасные женщины, легко несущие красивую ношу. Как жены и невесты варяжских гостей, новгородских гостей, путивльских воинов ждали мужей и женихов на берегу моря, на крепостных башнях, так тибетские женщины провожают всадников в путь, встречают их у порога каменных хижин. Женщина в полосатом переднике, с корзиной за спиной, и тут же — Держательница Мира, вставшая перед путником на горной тропе, и сама Матерь Мира, утвердившая свой трон где-то в синих безднах, в мировом океане, в космосе.

Образы буддийской философии, буддийской религии, восточных легенд и сказок, образы реальнейшего быта горных селений, степных стойбищ сплетаются, сплавляются в сотнях картин Великого индийского пути.

Главное, что пишет он в индийском пути, — это горы.

Пишет их на восходе, когда долины еще погружены в тень, а вершины уже позолочены восходящим солнцем. На закате, когда долины уже погружены в тень, а вершины долго светятся во мраке, как тлеющие угли. Ловит утренние и последние лучи на вершине Канченджанги. Передает сияние ледников Панда Дэви и Эвереста-Джомолунгмы. Пишет горы во все времена года, во все времена дня. Выделяет, высветляет, оттеняет объемы гор и плоскости склонов, зубчатость вершин на фоне бескрайнего розово-голубого неба. Горы воплощают вечную неподвижность и вечное движение. Недвижны объемы, уступы, вершины — меняются их цвета, тени, никогда не повторяется освещение. Неподвижное становится изменчивым, изменчивое — вечностью.

Горы не отделены от воздуха, от неба, облаков, но сливаются воедино, меняются вместе с ними. Так и воспринимает их художник — единение гор и неба, облаков и теней их на склонах гор. Не в воображении его, а в реальности являлись все эти бирюзовые и розовые небеса, синие тени на бурых склонах, голубой отблеск на белых ступах-субурганах, на наклонных стенах монастырей-крепостей. Как до Клода Моне люди словно бы не видели лондонских туманов, сквозь которые проступают контуры зданий, до Левитана не видели тяжелую, словно застывшую осеннюю воду подмосковной речки — так до Рериха словно и не видели вечной недвижности гор и вечного изменения гор, синих теней, фиолетовых далей, ослепительных оранжевых, алых отблесков закатного солнца на вечных снегах.