Коллектив авторов - Urban commons. Городские сообщества за пределами государства и рынка [litres]

Христианская совместность, трактуемая как образ желаемого, уже неразрывно связана с древнеримскими некрополями – верующим, на тот момент вынужденным переживать сопричастность маргинальному культу, приходилось прорубать катакомбы, чтобы хоронить собратьев по вере. Романтики XIX века реинтерпретировали эти катакомбы, описав их как подземелья для конспиративных встреч: согласно романтическому описанию, древние христиане проводили встречи, мессу и срочные собрания именно в катакомбах. Рассказ «Мученик катакомб», опубликованный анонимно в период наивысшей популярности романтизма, рисовал весьма вычурные образы таинственных и привлекательных подземелий. Автор писал, что «огромное множество людей, живших под землей, добывали провизию в находившемся над ними городе. Делали они это ночью. В этом опасном занятии добровольно участвовали наиболее решительные и смелые мужчины» 731 731 Anonymous, Martyr of the Catacombs: A Tale of Ancient Rome (Grand Rapids, MI: Kregel Classics, 1990), 79; Мученик катакомб. Повесть древнего Рима. Киев, 1993. .

Любуясь подземельями, автор рассуждал о добровольном нисхождении христиан в эти глубины: «Они спустились сюда добровольно, принеся с собой все самое драгоценное для души человека и пройдя через все испытания ради великой любви, которой они сами были возлюблены» 732 732 Ibid., 84. . Так, им же доводилось устанавливать отношения с мертвыми. Автор обращался к читателям: «Представьте эти мрачные лабиринты, подходящие лишь для захоронений умерших, но тем не менее в них на протяжении многих лет находили убежище живые люди». Оказавшись вместилищем для такого союза, катакомбы также позволили прошлому раскрыться в настоящем – что автор «Мученика», безусловно, считал вдохновляющим:

Стены донесли до следующих веков слова скорби, плача и многих других чувств, высеченных на них за многие годы теми, кто был загнан сюда, в катакомбы. Они передали грустную историю будущим поколениям и помогли представить облик, чувства и дела тех, кто был заключен в них. Громкий голос, исходивший из самой глубины души мученика, словно печать был закреплен на стене 733 733 Ibid., 87–88. .

Предвосхищая как минимум на полвека замечания Беньямина о том, что желания оставляют оттиск на «тысячах жизненных конфигураций», этот отрывок создает потрясающий, экстраординарный образ. Тем не менее следует помнить – «нежные приветствия дружбы, родства и любви», которые «возносились над останками усопших» 734 734 Ibid., 90. , очаровали отнюдь не одного неизвестного автора «Мученика». Схожие чувства проявились в прекрасных работах Жан-Виктора Шнетца, романтика с неоклассической выучкой (он учился у Жак-Луи Давида). Его «Похороны молодого мученика в катакомбах Рима» (1847) обозначают разрыв между энтузиазмом, с которым он выписал борцов Июльской революции, споря с образами Эжена Делакруа 735 735 Jean-Victor Schnetz, Combat devant l’hôtel de ville (1830). , – и неоклассицизмом его учителя (чья «Клятва Горациев» по-своему вдохнула новую жизнь в якобинские настроения).

Современным читателям, которых так стремительно перевели в агиографический регистр, простительно сомнение в исторической достоверности романтических размышлений на тему жизни в подземельях. Тем не менее мало кто будет спорить с тем, что представление о совместностях как подпольной активности (существующей внутри, но в то же время – и под обустроенным миром) оказалось устойчивым образом желаемого. Вариации на тему этого образа прочитываются и в «О Граде Божьем» Блаженного Августина, и в «Соборе Парижской Богоматери» Виктора Гюго. Роман Гюго выписывает галлюциногенные рассуждения о средневековом общем, противопоставляя его буржуазному миру, презираемому романтиками. Двор чудес, представленный в романе, разрывает концептуальные различения с живостью, присущей тем, кто ломал заборы и изгороди, сражаясь с огораживанием. О Дворе чудес говорилось как о «том магическом круге, где бесследно исчезали городские стражники <���…> [как о] квартале воров – этой омерзительной бородавке на лице Парижа <���…> клоаке, откуда каждое утро выбивался и куда каждую ночь вливался выступавший из берегов столичных улиц гниющий поток пороков, нищенства и бродяжничества». В то же время Двор был тем самым пространством, где «цыган, расстрига-монах, развращенный школяр, негодяи всех национальностей <���…> превращались ночью в разбойников».

В этом городе, как в пандемониуме, казалось, стерлись все видовые и расовые границы. Мужчины, женщины и животные, возраст, пол, здоровье, недуги – все в этой толпе казалось общим, все делалось дружно; все слилось, перемешалось, наслоилось одно на другое, и на каждом лежал общий для всех отпечаток 736 736 Victor Hugo, Notre Dame de Paris (New York: The Riverdale Press, 1903), 88; Гюго В . Собор Парижской Богоматери. М.: Правда, 1988. .