Эдуард Надточий - Паниковский и симулякр

Этой модели отчасти противостоит другая, американская модель, в которой знание носит прагматический характер. Драган говорит об этой модели как об “инертной”. Достаточно сравнить американскую университетскую “инертность” с европейской, чтобы увидеть весьма существенные различия. Для американской модели в её основе важны, как мне кажется, не детали, важно решение, важна продуктивная собранность фрагментов знания из разнообразных дисциплин для какой-то практической цели. Этому соответствует подвижная структура организации подразделений внутри частных (т. е. не зависящих от государства, в отличии от Европы) университетов, где соединение специалистов из разных дисциплин и образование новых, невиданных наук (вроде gender studies) — норма жизни. Открытость учёных, знающих разное и о разном, друг другу — беспрецедентна для Европы. Фуко чувствовал себя в американских университетах куда уютней, чем среди “коллег” в Париже.

Разумеется, сама модель Университета, придуманная в Европе для совсем других целей, изо всех сил сопротивляется такому своему использованию, и следование американских русистов и славистов своим европейским собратьям по пути моноэтнического империализма — тому пример. Но и здесь можно заметить, что структура славистских штудий в США куда более мобильна и открыта осмыслению практических изменений, происходящих в Восточном Блоке, по сравнению с европейскими секциями славистики.

В этой системе инкорпорирование осколков дискурса Деррида, Фуко и им подобных не выглядит в такой степени одиозно, как в Европе. Лишь бы студенту, от которого профессор серьёзным образом зависит (в отличие от Европы), всё это дело понравилось и стало понятно. Как следствие — карнавализация всех этих сюжетов, вроде деконструкции, неизбежная, когда очень большие идеи нужно вложить в очень маленькие головы, конкурируя при этом с усвояемостью чипсов и попкорна. Когда эта карнавализация доберётся до славистики (а процесс уже пошёл) — не думаю, что Саша с Драганом обретут счастье.

У обеих систем есть свои достоинства и недостатки. Академическая система даёт высококлассных специалистов узкого профиля, не смеющих и не желающих соваться на территории чужих каст. Прагматическая система даёт подвижный ум, способный чутко реагировать на новое и необычное, но часто — весьма поверхностное знание о том или ином предмете, который специалист обязан знать по роду своих занятий. Американские книжки по славистике часто смешны для европейцев (и русских в том числе) своей поспешностью в обобщениях и слабостью в знании фактов. Но воспринимать их, вероятно, необходимо в более широкой перспективе, в которой весит уже не подготовка отдельной касты, а мобильная организация знания в целом, мелкой частичкой которой служат “славистские исследования”. Нельзя, однако, не заметить известную зависимость смены моды в “междисциплинарных исследованиях” в американских университетах от того нового, что придумывают в Европе — пусть и вопреки европейской академической системе (сравнительное наукознание, деконструкция — примеры хрестоматийные). Хотя, кажется, ситуация сегодня начинает немного меняться.

Не вполне понятен тезис об ответственности славистики (русистики) за формирование образа России на Западе. Этот образ формируется средствами массовой информации и людьми, зачастую вообще никогда в России не бывавшими и русского языка не знающими. Участие славистов в средствах массовой информации — минимально, и даже если какой-нибудь профессор Принстона или Йеля выступит по CNN со своим экспертным мнением (или профессор Сорбонны по TF1) по какой-нибудь текущей проблеме, то уж никак не это определит формирование общественного мнения. То ничтожное количество студентов, которое записывается на секции славистики, опять же никак не может определять образ России на Западе.

Российская академическая система находится, с этой точки зрения, “в хвосте” европейской системы, соединяя в себе весьма своеобразно недостатки обеих моделей: строгую кастовую мораль и дисциплину здесь умудряются соединять с самым восхитительным в своей провинциальности невежеством. Причём новый имперский стиль, который начинает насаждать столь полюбившийся Саше Иванову новый местоблюститель, рискует усугубить концентрацию этой гремучей смеси. Однако эта точка зрения мне кажется помещающей российскую академическую систему в совершенно ложную перспективу> . Например, когда М. Гаспаров говорит “ерунда” о книге Фуко по античной сексуальности, то в этой реакции следует выделять, как мне кажется, два различных аспекта. Первый аспект — это реакция кастового учёного на внекастовое вопрошание к массиву знания, который он привык считать своей собственностью. Фуко разрушает конвенции, создавая соединение массивов знания, которое для сегодня действующего кастового специалиста представляет угрозу самому его существованию в качестве узкого профессионала, получившего в колониальное безраздельное пользование свои маленькие 6 соток. Для кастового специалиста Фуко — половой гангстер, заставляющий противоестественным способом совокупляться несовокупимое. Однако, не являясь специалистом, в малейшей степени сопоставимым с М. Гаспаровым в области латино-греческих штудий (а равно и в какой-нибудь другой), я позволю себе заметить, что исследование истории позднеантичной сексуальности, предпринятое Фуко, — единственная его книга, удостоившаяся положительной рецензии в одном из самых уважаемых кастовых мировых журналов (в данном случае — целиком специализирующегося на античной истории). И — здесь я перехожу ко второму аспекту реакции Гаспарова на книгу Фуку — данный факт заставляет меня задуматься о квалификации самого Михаила Леоновича. Прочтя книжный вариант его “Записей и выписок”, я серьёзным образом изменил своё мнение и о нём, и о всём его поколении. Книга стала одной из моих любимейших, и в её свете я смог взглянуть совсем иначе на его учёные и комментаторские труды. Я открыл для себя человека с большим приколом и прекрасно сознающего ограниченность собственных знаний. В антиковедении прежде всего. Я увидел человека русской науки, расположенной на такой периферии европейского кастового знания, что сама квалификация Михаила Леоновича как кастового специалиста представляется мне — и ему самому прежде всего — весьма сомнительной. Зато прикола у него и духа “деконструкции” (если понимать её в широком александрийском смысле) поболее, чем у Подороги и Рыклина (интеллектуальных героев данной дискуссии), вместе взятых. Скорее мы с Вадимом Рудневым старые пердуны, чем автор “Записей и выписок”. Поймите меня правильно: я вовсе не пытаюсь “срезать” М. Гаспарова и доказать его некомпетентность в антиковедении. Багаж его образованности огромен, и я очарован той свободой, с какой он умеет своими знаниями оперировать. Но его знание с большим сомнением можно отнести к европейской модели кастового дисциплинарного знания, и его претензии к Фуко, если бы он смог их формализовать, оказались бы совсем иными, чем у академического учёного.